Белый раб - [14]

Тайна, которую отец не пожелал, а мать не посмела разъяснить мне, могла бы быть раскрыта моими товарищами по несчастью. Но в те годы я, как и многие подобные мне глупцы, гордился белым цветом своей кожи и чуждался настоящих негров. Я держался от них на известном расстоянии и считал постыдным для себя поддерживать дружеские отношения с людьми, кожа которых была темнее моей. Пусть это послужит печальным доказательством того, как раб усваивает самые гнусные предрассудки своих господ и сам таким путем кует цепь, отдающую его во власть угнетателям.

Должен отдать все же справедливость моему отцу: я не могу сказать о нем, что он был вовсе уж бесчувственным человеком. Я убежден, что, хоть открыто и не признавая присвоенных мне природой прав на привязанность с его стороны, он все же не мог в тайниках своего сердца не признавать их законности. В голосе его звучали подчас нотки снисходительности и доброжелательства, вообще свойственные ему, но, казалось, выражавшиеся сильнее, когда он обращался ко мне. Такое обращение пробуждало в моей душе глубокую привязанность к нему. Но тогда я видел в нем только благожелательного хозяина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я был семнадцатилетним юношей, когда моя мать внезапно заболела лихорадкой. Чувствуя приближение конца, она послала за мной. Я застал ее в постели. Она попросила ухаживавшую за ней женщину оставить нас вдвоем. Когда та вышла, мать подозвала меня к себе и велела сесть как можно ближе. Я склонился к ней, и тогда она сказала мне, что, верно, скоро ее не станет, а она должна раскрыть мне одну тайну, которая, быть может, впоследствии послужит мне на пользу. Я стал просить ее объяснить мне, в чем дело, и она рассказала мне вкратце всю историю своей жизни.

Мать ее была рабыней, а отец, как она сказала, был некий полковник Рандольф, принадлежавший к одной из самых знатных семей в Виргинии. С детства ее приучили выполнять обязанности горничной, а когда она подросла, ее продали полковнику Муру, который подарил ее своей молодой жене.

Мать моя в то время была еще почти ребенком, но с годами она расцвела и стала очень хороша собой. Хозяин удостоил ее своим вниманием и вскоре поселил в хорошеньком отдельном маленьком доме.

Ее не обременяли никакой работой. Целыми днями она могла заниматься шитьем и вышиваньем. Никому не приходило в голову ссориться с любимой хозяйской рабыней, и жизнь ее текла внешне спокойно. Но чувствовала она себя при этом глубоко несчастной.

По ее признанию, во многих своих невзгодах она была виновата сама. Моя мать была в те годы еще очень молода и легко поддалась влиянию нездоровой обстановки, в которой жила. Она держалась очень высокомерно с другими слугами, и те ненавидели ее и никогда но упускали случая унизить или задеть. Эти выходки причиняли ей боль. Она гордилась своей красотой и вниманием хозяина, но в глубине души была добра и отзывчива. Нелепое высокомерие и тщеславие, портившие ей жизнь, а впоследствии заставившие и меня немало выстрадать, основывались на бессмысленном предрассудке, увы, широко распространенном. Наше положение так резко отличалось от положения остальных рабов, что нам казалось, будто мы принадлежим к какой-то иной, высшей породе. Это убеждение заставило мою мать даже в те последние часы ее жизни, когда она открыла мне, кто мой отец, добавить с горделивой улыбкой, осветившей ее лицо:

- И с материнской и с отцовской стороны ты происходишь от лучших родов во всей Виргинии. В жилах твоих течет кровь Myров и Рандольфов.

С какой гордостью произнесла она эти слова! Несчастная женщина, казалось, и не подозревала, что примеси хотя бы единой капли африканской крови, будь то даже кровь царя или вождя, к крови этих знатных господ достаточно, чтобы опорочить всю эту блестящую родословную и обречь меня на пожизненное рабство даже в доме родного моего отца…

Тайна, открытая мне матерью, в ту минуту не произвела на меня особого впечатления. Все мысли мои, все заботы были сосредоточены на ней одной: до последних минут своей жизни она была для меня самой преданной и любящей матерью.

Состояние ее ухудшалось с каждым часом. На третий день после нашего разговора моя мать умерла.

Я горько оплакивал ее кончину. Потом острота моего горя притупилась, но я все еще никак не мог прийти в себя. Веселье и жизнерадостность, до сих пор освещавшие мой путь, словно угасли.

Мысли мои стали часто возвращаться к тайне, которую раскрыла мне мать. Не могу описать, какое впечатление теперь производило на меня это открытие. Возможно, что резкая перемена, проявившаяся в те дни в моем характере и настроении, была связана также с переходом от юношеского возраста к известной зрелости. До этого дня все события скользили мимо меня словно во сне, не задевая меня глубоко и не оставляя следа. Случалось, что я грустил, что у меня бывали поводы для огорчений, но все это быстро проходило, и подобно тому, как солнце после дождя светит особенно ярко, мальчишеское веселье проявлялось особенно бурно, лишь только исчезал непосредственный повод для моей печали. Сразу забывалось прошедшее, стихала забота о будущем.

Но в этом бурном веселье нехватало какой-то настоящей радости. Оно походило на яркий, но холодный свет лунных ночей.