Белый Пилигрим - [102]

— Помни… на тебе ответ за… за все!… Ты должен… ты должен вспомнить, КТО он!..

Последним усилием старик вскочил на ноги, но вдруг грянулся плашмя, и я увидел, как по его совершенно белой шее пробежала трещина и голова откололась; звеня, покатилась по полу. Гаппонк скривил губы и выговорил:

— Какой несовершенный биологический вид.

Я вскинул на него глаза и, ударом кулака сбив тянущийся ко мне ледяной нарост, медленно, почти по слогам, сказал:

— Вспомнил.

— Что — вспомнил? — быстро проговорил Гаппонк.

— Тебя вспомнил. Где я тебя видел. На кого ты похож. У меня был в школе учитель природоведения, его звали Александр Алексеевич. У него были мерзкие кроличьи зубы, его предмет ненавидела вся школа, а уж как ненавидели его самого! Тогда, лет тринадцать назад, он преподавал и у меня. Помню, он даже снился мне в кошмарах!.. — Я говорил все громче и громче и даже шагнул к Гаппонку, не обращая внимания на то, что острия льда топорщатся прямо у моей груди. — Да, снился в кошмарах, а природоведение и потом биологию я ненавижу до сих пор! Мне даже казалось, что этих Александров Алексеевичей много, что они повсюду, и, куда ни ступи, куда ни повернись, везде наткнешься на их отвратные морды. Первую, вторую… четвертую… шестую, седьмую! Так фамилия у того Александра Алексеевича была Гапоненко. Гапоне…

Гаппонк всплеснул руками и что-то слабо пролепетал, но я уже не слушал его. Я рванулся к окну. Мне стоит только захотеть, и я попаду в нужное время и нужное место ОТОВСЮДУ! Мне по силам открыть портал где бы то ни было…

Что-то басом крикнул Вадим, но я уже не видел его. Сосульки опускались с потолка, разрастаясь на глазах, а навстречу им прямо из пола поднимались другие конусовидные ледяные наросты. Это напоминало мне смыкание чьих-то гигантских челюстей: два ряда зубов сближались, чтобы с лязгом сомкнуться в гибельном для кого-то укусе. Я рванулся и, проскользнув между ледяных клинков, в последний момент пошатнулся и вынужден был схватиться рукой за прораставший из пола ледяной сталагмит. По льду пробежала трещинка, сосулька обломилась и осталась в моей руке. Я стремительно шагнул прямо в окно.

Сталактито-сталагмитовые ледяные челюсти сомкнулись за моей спиной.

Я прыгнул вниз и с поразительной отчетливостью воссоздал в памяти пол в кафе «Нью-Йорк», застеленный ковровой дорожкой. Темно-бордовой, с каймой.

…Я спрыгнул прямо на нее.

Шум голосов за стеной, суета. Женский голос:

— Молодой человек, молодой человек? Вы со стороны жениха, да? Помогите… на минуточку вас, на минуточку! (Я дернулся, но понял, что это не меня; точнее, меня, но — не того меня.) Н-ну?

Вмешался мужской голос:

— Ну что ты, ну куда ты! Куда ж ты потащилась? Там сейчас молодым что-то будут дарить, деньги и подарки, а потом Людмила Венедиктовна будет говорить тост за молодых!..

— Ы-ы-ых… рррру-гага… а тепе-е-е-ерь тост!.. — неслось из банкетного зала.

Ну да. Они же не могут меня видеть. Правда. Я взялся рукой за пуговицу пиджака. Сейчас. Вот сейчас. Совсем скоро Лена выйдет оттуда. Да.

Я не думал, что будет настолько тяжело снова оказаться в этом до боли знакомом здании, где разносится веселая музыка, где ходят нетрезвые гости с глупыми лицами и на повышенных тонах обсуждают будущее молодоженов. И еще то, как красива молодая. И как представителен и впечатляющ счастливый муж.

У меня прерывалось дыхание. Я увидел, как Лена шла по коридору. Я догнал ее и тронул за руку.

— Привет.

Она повернулась. Конечно, она ВИДЕЛА меня. Она как будто и не удивилась, и ее самообладание поразительно.

— Лена, пройдемся. На два слова.

Меня трясло.

— Вообще-то у меня свадьба, Илюша, — тихо сказала она и улыбнулась, но на этот раз ее улыбка не выглядела счастливой, как тогда, в пиршественной зале, когда я увидел ее с Вадимом. — Ну, хорошо… если на минуту.

— Да-да, на минуту.

— Лена, ты куда пошла одна? — ворвался сбоку чей-то крикливый женский голос. Какая-то подружка. Хорошо, что Лена не обратила внимания на предательское слово одна.

— Я сейчас, — отозвалась она. — Сейчас вернусь!..

— Мы тебя ждем, — крикнула подружка, размазывая оттопыренным мизинцем пудру на прыщавом лице.

Лена шла передо мной. Я смотрел на ее узкие плечи, на открытую тонкую шею и думал, какая она красивая в платье. Я давно не видел ее в платье. Я привык видеть ее в джинсах и в унисексовых кофточках-джемперах, в которых так любят расхаживать современные девчонки… Надо же: я забыл, насколько красива моя, уже не моя— Лена. Я шел за ней и мучительно думал о том, что я должен ей сказать. Что я должен с ней сделать. Забыл, как она выглядит.

Да и о чем я?.. Все происходит как не со мной. Ну вот и добрались до перекрестка — до этой проклятой лестницы!.. Ну вот и встали у окна, не в силах ни разойтись по разным дорогам, ни остаться вместе в гулкой, вязко застрявшей в жилах пустоте. Глубокое, полнокровное несчастье. Быть может, это было бы прекрасно — вот так, застряв в капкане собственной любви, вдруг выдраться одним броском, одним удушающим, кровавым усилием. Кому приходилось видеть, как на тебя падает небо — молодое, бархатно-черное, тысячеглазое небо, такое же равнодушное и милое, как тогда, когда мы еще были счастливы?.. Не моя? Кто сказал — не моя? Да возможно ли это, черти б вас всех взяли?! Да не простится мне навечно, если я смогу впустить в себя крамолу: ты — не моя. Уже нет ни слов, ни слез, нет ни горечи раскаяния, ни серых, кощунственно обыденных обид, нацеженных из этой болотной воды расставаний и встреч… А впрочем, довольно. Какой, к черту, Белый Пилигрим, какое спасение миров, восставший из американской киножвачки идиотизм?.. Что означает все это по сравнению вот с ней, которая стоит передо мной в белом платье, чужая, уже чужая?..