Белый отель - [19]

Тела погибших уложили на телеги, и некоторое время было слышно, как они грохочут среди сосен, а потом стало тихо. Молодая женщина ощутила пустоту в том месте, где была наиболее заполнена, и сонным голосом попросила добавить туда чего-нибудь еще. С трудом разлепив веки, она стала смотреть, как мадам Коттен и ее любовник страстно целуют друг друга.

Тропа, шедшая вдоль берега к горному кладбищу, была очень длинной, а священник сегодня уже проделал пешком весь этот путь. К тому же он ощущал тяжесть в ногах после еды и обильного питья. Очевидно, детальные чувствовали то же, что и он, и вскоре устали от пения похоронных гимнов. Все молчали, слушая, как колеса телег скрипят по песчаной тропе.

Священник нерешительно вступил в разговор с пастором. Ему впервые приходилось так долго говорить со служителем другой веры; но, думал он, с кем не поведешься в беде. Беседа оказалась интересной: речь шла о доктрине. По крайней мере, они соглашались друг с другом в том, что любовь Божья не поддается анализу. Она простирается сплошным целым, без стыков и швов, пронизывая все, что Он создал. Вскоре от усталости у них начали заплетаться языки – пастор тоже был далеко не молодым человеком, – и они оставили разговор, чтобы поберечь силы. Мысли священника вновь обратились к той груди, которую ему довелось сосать. Он пытался припомнить ее округлость и теплоту. Он думал также о мадам Коттен, которая во время их сегодняшнего похода дала ему такой хороший совет относительно томившего его чувства вины.

Освободив пышную плоть мадам Коттен от китового уса, который после обильного обеда глубоко в нее врезался, двое ее юных друзей принялись щекотать ее и пощипывать, а она металась, вскрикивала и смеялась, пытаясь вырваться из их рук. Она сглупа сказала им, что боится щекотки, и теперь они могли делать с ней все что угодно. Она не могла противостоять сильному молодому человеку, даже если не учитывать молодую женщину, тоже навалившуюся на нее. Один или два раза она чуть было не освободилась и не соскочила с кровати, но всякий раз юноша погружал свой большой палец в ее самое нежное место – внизу живота – и ей приходилось покоряться, откинувшись на спину и задыхаясь. Затем, когда она ослабела и утратила контроль над собой, они схватили ее за бедра и широко их раздвинули, а она визжала и опять вырывалась, заходясь от смеха, когда ей щекотали ступни. Юноша оказался у нее между бедер и собственным ртом прервал ее крики, так что ей, чтобы получить возможность дышать, пришлось пообещать быть паинькой и позволить ему это сделать. Она задыхалась и смеялась, уже более спокойно, а потом смех сменился быстрыми вздохами, и губы ее то нежно улыбались, то соединялись с его губами в кратких, беглых поцелуях.

Не обращая внимания на сильный ветер, треплющий полы его шинели, майор Лайонхарт вспоминал о всех других братских могилах, над которыми ему довелось стоять, и о всех письмах с соболезнованиями, которые пришлось написать. Когда краски на небе стали тускнеть, а свет дня – меркнуть в тени, отбрасываемой горой, ему показалось, что он различил апельсиновую рощу, медленно падавшую в озеро, а затем – розы. Впечатленный увиденным, он решил упомянуть об этом на следующем собрании, которое планировал провести следующим вечером. Розы, которые он видел, до странности походили на ту розу, что привиделась престарелой сиделке. Прежде он не придал особого значения ее словам – она была чересчур близка к старческому слабоумию. Ему было жаль тихую, грустную, очаровательную девушку, которая была на попечении у этой старухи. Но, может быть, она действительно видела розу на закате? Горная паучья травка – это тоже непонятно. Отец Марек обратился к цепочке застывших, закоченевших плакальщиков, а майор стал думать о подтянутом молодом лейтенанте, своем племяннике, – он должен был приехать завтра первым поездом. Они как следует покатаются на лыжах. Там, выше, – его излюбленный лыжный склон.

Вселенная, размышлял Болотников-Лесков, – это революционная ячейка, включающая в себя только одного члена: самое совершенное число для безопасности. Бог, если бы он существовал, стиснул бы зубы под самой жестокой пыткой, но ни одного предательского слова не сорвалось бы с его уст – ему было бы некого предавать, он ничего бы не знал.

Лишь вполуха внимая бормотанию священника, он с достойным удивления бесстрастием смотрел вниз, на крышку гроба, лишавшую возможности видеть наивную молодую женщину, ревностно разделявшую его взгляды; она была настолько преданной делу, что частенько пыталась поговорить с ним о грядущем золотом веке даже в минуты любовных утех.

У кошек, размышлял Энрико Мори, скрипач, нет никого, кто мог бы прочесть над ними слова утешительной лжи. Кошки знают, что нет никакого воскрешения, есть только перевоплощение в мою музыку. Он гладил по голове черную кошку, следовавшую за ними от самого отеля. Сейчас она, мурлыча, возлежала на руках у проститутки, страдавшей от рака. Он знал, что она проститутка, потому что однажды, будучи студентом консерватории в Турине, воспользовался ее услугами. Они узнали друг друга в первый же вечер, и шлюха, вспыхнув, отвела глаза в сторону.