Белый олеандр - [142]

Клаус, его безмятежное лицо, длинные светлые волосы. Он не хотел ранить меня. Мать могла бы дать ему шанс.

— Ты никогда не думала, что мне может быть нужен отец?

— В древности никаких отцов не было. Женщины совокуплялись с мужчинами в полях, во время празднеств, и девять месяцев спустя рождались дети. Отцовство — сентиментальный миф, как День святого Валентина. — Она повернулась ко мне. Аквамариновые глаза горели на ее загорелом лице, как зашторенные окна, скрывающие преступление. — Я удовлетворила твое любопытство? Или есть другие вопросы?

— И он больше ни разу не пришел? — тихо спросила я, молясь, чтобы это оказалось неправдой, чтобы было что-то еще, хоть кусочек, хоть черточка. — Никогда тебе не звонил, не хотел повидаться со мной?

Мать опять подошла, села рядом, обняла меня, прижалась виском к моему виску. Так мы сидели, наверно, минуту.

— Он звонил один раз, когда тебе было… я не знаю, семь или восемь лет. — Она гладила меня по волосам, перебирала пряди. — Приезжал из Дании в Лос-Анджелес с женой и двумя маленькими детьми. Предложил встретиться в парке — я должна была сидеть там на скамейке, играя с тобой, чтобы он мог на тебя посмотреть.

— Мы пошли в парк? — Мне просто хотелось подольше остаться в ее объятиях.

— Это было слишком безвкусно. Как эпизод из плохого кино. Я послала его подальше.

Он звонил, он хотел увидеть меня, а она отказала. Не спрашивая меня, даже ни говоря ни слова. Горло сжалось, словно от курения трубки. Я поднялась, обошла ствол, прислонилась к нему с другой стороны. Матери почти ничего не было видно с ее места, но я слышала, что она говорит:

— Ты сама захотела все знать. Не надо переворачивать камни, если боишься смотреть на тварей, живущих под ними.

— Ты знаешь, где он сейчас?

— Последнее, что я слышала — он купил ферму где-то в Дании, на островах. На Эрё, кажется. — Заглянув за дерево, я увидела, как она играет со своими теннисными туфлями, надев их на руки. — Весьма живописная, говорят, но, если только его жена не понимает что-нибудь в сельском хозяйстве, я уверена, что они уже обанкротились. — Мать повернула голову как раз вовремя, чтобы встретиться глазами со мной, и улыбнулась своей понимающей полуулыбкой, совсем не похожей на широкую улыбку Клауса. Эта полуулыбка означала, что она прочла мои мысли. — Ты собираешься снизойти до своего давно исчезнувшего отца и его новой семьи? Не удивляйся, если в твою честь не заколют упитанного тельца.

— Все лучше, чем ты и твои новые дети.

Порыв ветра принес запах расплавленного асфальта.

— А-а-а… — Она опять откинулась на траву, подложила руки под голову. — Я им говорила, что ты вряд ли их встретишь с распростертыми объятиями. Но они нежные создания, идеалистки. Решили, что надо дать тебе шанс. Они так гордились этой статьей. Кстати, тебе понравилось?

— Я ее выкинула.

— Жалко.

С дерева вдруг вспорхнули вороны, мы слушали, как их резкие крики удаляются к тюрьме. По дороге проехал грузовик, огромный, с рекламными надписями, с двойными задними колесами. Из приоткрытого окошка неслось идиотски-веселое кантри. Как в Гуанохуато, подумала я и поняла, что мать думает то же самое. Моя майка не впитывала пот, он стекал струйками и скапливался на поясе юбки. Ощущения были такие, словно я перехожу вброд мелкую речку.

— Расскажи мне об Энни.

— Почему ты все время цепляешься за прошлое? — Она резко поднялась, собрала волосы в узел, проткнула его карандашом. Голос повышенный, тон раздраженный. — Зачем тебе эта пачка заплесневелых газет в гараже какого-нибудь старика?

— Прошлое никуда не исчезает. Оно длится до сих пор. Кто такая Энни?

Ветер шевелил плотные глянцевые листья смоковницы, больше не было ни звука. Мать обхватила голову растопыренными пальцами, словно отжимала волосы, выходя из воды.

— Соседка. Сидела с детьми, стирала чужое белье.

Запах стирки, корзины с бельем, сидение в корзине с другими детьми, игра в лодку. Шестигранные фигурки. Они были желтые, мы возили их по кухонному полу.

— Как она выглядела?

— Низенькая, болтливая. — Мать прикрыла глаза рукой. — Носила сандалии на деревянной подошве.

Хлопанье деревянных подошв по линолеуму. Желтый линолеум с разноцветными пятнами, прохладный, если прижаться к нему щекой. Ее ноги. Голые загорелые ноги в обрезанных старых джинсах. Но лица я не помнила.

— Темная или светлая?

— Темная. Прямые волосы с короткой челкой.

Совсем не помню, какие у нее были волосы.

Только ноги. Еще голос, я вспомнила, как она целыми днями подпевала радио.

— А где была ты?

Минуту мать молчала. Провела рукой по лбу, по глазам.

— Неужели ты это помнишь?

Все, что она знала обо мне и не хотела рассказывать, все воспоминания были заперты в этой изящной черепной коробке, напоминающей свод старинной церкви. Мне хотелось расколоть этот череп, вычерпать ложкой мозг, как яйцо всмятку.

— Представь себе мою тогдашнюю жизнь, хоть на пять минут, — тихо сказала она, складывая ладони лодочкой, словно держа передо мной эту жизнь в ореховой скорлупе. — Представь, насколько я была не готова стать матерью маленького ребенка. Навязанная архетипическая роль, вечная самоотверженная женственность. Ничто не могло быть более чуждо мне. Я привыкла следовать своим запросам и склонностям, пока они не придут к логическому завершению. Привыкла всегда иметь время для творчества, для размышлений, привыкла к свободе. Тогда я почувствовала себя заложницей. Ты понимаешь, до какого отчаяния я дошла?