Белый круг - [21]

- "Кац", - прочитал Мирослав. - Так это он?

- Кац, Кац, - сказала Сильвия. - Дядя мой, чудак, не тем будь помянут, выменял картинку эту на суконный картуз. Принес и показывает: вот, мол, знакомьтесь - родственничек наконец-то объявился! - И отодвинула папку от себя.

Больше всего Мирославу Г. хотелось сейчас забрать рисунок и распрощаться с Сильвией - быть может, навсегда.

- Эта картинка, тетя, вам только настроение портит, - вздохнув, сказал Мирослав. - Надо же!.. Дайте мне ее, я тут знаю одного, на набережной - он, может, купит или хоть на картуз обратно обменяет. А?

- Возьми, Мирослав, - сказала старуха. - Если что выручишь, принеси мне настенный календарь с кошками. А не выручишь - и не надо, Бог с ним...

С Кацем подмышкой в вагоне метро Мирослав чувствовал себя легко и празднично. Он испытывал благодарность к чахоточной девушке в оренбургском платке, которая разрешила бравому еврею свести себя с княжьего двора. Ему хотелось улыбаться беспричинно, просто так. Растроганно глядя на детей с пушистыми головками, тут и там терпеливо сидевших в вагоне, он вспомнил мельком собственное детство, то раскатанное бесформенное время, когда смена цветов в калейдоскопе - синего, желтого, рубинового - вызывала в нем восторг сердца. Он мог выйти в Шатле и толкнуть картинку букинисту на набережной, мог показать ее Аксельроду из русского антикварного магазина "Царь-колокол" или отвезти в музей Помпиду. Это его картинка, и он поступит с ней, как ему вздумается. Свобода выбора делала его хозяином жизни.

Он поехал в Тургеневскую библиотеку искать следы художника Матвея Каца, родственника.

Кацев оказалось куда больше, чем предполагал Мирослав Г. Матвей Кац в этом множестве встречался лишь трижды, но зато в одном ряду с современниками: Кандинским, Малевичем. Перелистывая книги по истории искусств, Мирослав изумлялся отчасти даже испуганно: ишь, куда занесло покойного Матвея, на какие высоты! И картинка, подаренная старухой, еще больше нравилась Мирославу.

Нельзя сказать, что Мирослав Г. был твердым отрицателем классического искусства, адептом авангарда. Скорее наоборот: Репин был ему понятней, а потому и ближе Шагала, а парусный Иванов с его явившимся народу Христом тот вызывал неподдельное восхищение, близкое к религиозному. Да и ученье в советской школе пошло впрок: поставь его в молодые годы перед тем же "Черным квадратом" - и он принялся бы хихикать по той причине, что "каждый дурак так может нарисовать". Но потом большевиков скинули, и в газетах стали писать, что русский авангард - это замечательный прорыв в будущее и что каждая картина Малевича на Западе тянет на несметные миллионы, чуть было не прохлопанные на родине без остатка. Послушный зритель, Мирослав готов был уже принять абстрактные композиции без обидного смеха, но с поправкой: "Что ж они там, на Западе, дурей нас, русаков? Почему сами не нарисовали все эти квадратики и треугольнички? Что-то здесь, братцы-кролики, не то..."

А вот картинка Каца, со всеми ее точками и черточками, была - то, то самое. Глядя на нее, хотелось петь и размазывать слезы рукавом спортивной куртки "Адидас". Почему ничего подобного не происходило с Мирославом, когда он рассматривал в Третьяковской галерее знаменитую на весь мир картину "Иван Грозный убивает своего сына"? Это же подумать только: отец-старик берет клюку и убивает родного сына! А ему, Мирославу Г., эта история, в общем-то, до фонаря. Почему?

В одной из книжек, которые Мирослав выложил столбиком на библиотечном столе, давался ответ на этот вопрос: все дело в России! В начале века Россия проходила небывалый период бури и ломки, своего рода "буреломки", и озабоченная интеллигенция, чуя подход новых невиданных времен, взялась крушить все подряд. Пока не разнесли вдребезги и не пожгли все, до чего только можно было дотянуться, не успокоились. Да и простой народ недолго отдыхал в стороне: взялись за вилы, за топоры, запрягли лошадок в телеги везти домой, что удастся выхватить из огня и утащить. И война, и мор, и вольная душа радуется и свистит в четыре пальца... И вот на этих развалинах, на плодородном пожарище пошло в рост новое искусство, нацеленное в темное человеческое сердце. Какая уж тут классика, какая эпоха Возрождения! Всякий человек, продравшийся сквозь русскую ломку и уцелевший, нуждается в новом подходе - жалостливом и одновременно жестком, остром.

Ломка - это было понятно: ломать - не строить. Здесь, на Западе, ломка - тоже не абстрактное понятие, не треугольник с дыркой посредине. Человека время от времени неодолимо тянет крушить и ломать, будь он хоть немец, хоть русский или узбек на ишаке верхом. Только западный человек, ломая, отдельной горкой сложит кирпичики, отдельно дощечки и гвоздики, а русак все переколотит не глядя и раскидает во все стороны света.

Вот и Иван-электросварщик так сделал.

Отступление об Иване-электросварщике и о Великой ломке

Ивана все люди уважали за мастерство в электросварке и домовитость; он был обстоятельный человек.

Внешний свой вид Иван всегда содержал в порядке: синий костюм, сорочка белая нейлоновая, галстук с яхтой под раздутым парусом. Взглянуть со стороны - партийный начальник низового звена, райкомовский инструктор из рабочих выдвиженцев. А что внутри, никому неведомо: там темно.