Белый, красный, черный, серый - [6]

4. Белые кляксы

– Это несправедливо, – говорю.

Мы гуляем с Ритой и Юрочкой в школьном парке. День стоит светло-серый, немой и слабый, как бывает в канун оттепели. Тишина, только вороны сварливо перекаркиваются, ковыряясь в снегу. У Юрочки свежий фингал под глазом и губа разбита, кровит, – в кулачном бою кохров с комусами[5] ему досталось, но зубы целы, и двух вайнахов он положил – теперь сияет.

– Ты о чем? – спрашивает Рита.

– О сегодняшнем приговоре.

Рита фыркает и хмурится, сбивает с ветки снег варежкой:

– Нашла о чем думать.

– Мы все должны об этом думать! – грозно басит Юрочка, изображая голос прокурора. – Эй! Ну что вы такие мрачные, девчонки, а? Что, стремно вам? У-у-у! – Юрочка забегает во фронт и, высоко задирая свои длинные голенастые ноги, идет к лесу задом, а к нам передом. – Рита, Ритуля, страшно тебе, да? В очи зри мне, отроковица! Молви сердцем не лукавя: чего боишься ты, капитанская дочка? А-а! Дай догадаюсь! Что папаню твоего за ноздрю схватят, и он тебя сдаст по статье 59-12б? И будешь ты принародно, на всех экранах страны, предана лютой казни в своем заморском контрафактном хиджабе?

– Я смерти не боюсь.

Юрочка выбрасывает руку навстречу ей:

– Нийса ду[6]!

Рита бьет его по ладони. Юрочка на ходу поворачивается на каблуке, словно ее удар придал ему угловую скорость, и продолжает шагать вперед уже спиной к нам, театрально воздев руки горе и распевая:

– Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть, угаси ю, иже от нея держимый, плени ада, сошедый во ад!.. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?..

– Ты какой-то чудной в последнее время, – говорит Рита. – Как помешанный.

– Правда? – он смеется. – А может, и так.

– Может, ты влюбился?

– А может, и влюбился!

– И в кого же?

– Не скажу, – он загадочно сияет.

– Ну, скажи, скажи… – не отстает Рита.

– Ладно. Но только на ушко. Каждой по секрету.

Он быстро наклоняется к Рите, я отвожу глаза. Затем ко мне, выдыхает: «В тебя!».

Рита смотрит на меня почему-то победоносно и с жалостью.

Я не успеваю понять, что произошло, – какая-то тень метнулась от дерева к дереву.

– Что это? – вскрикивает Рита.

– Где? – оборачивается Юрочка.

В наступившей тишине треснула ветка. Из-за ствола появилась черная фигура. Демьян Воропай.

– Маршалла, брателло! – Юрочка мгновенно принял свой обычный вальяжный вид. – Какого лешего ты один? И что ты тут делаешь?

– Дрочу, – сказал Воропай, пожимая протянутую Юрочкой руку. – Кстати, я дрочу правой.

Он бросил тяжелый косой взгляд в нашу с Ритой сторону.

– Как ты вульгарен, мой друг, – вздохнул Юрочка, невольно вытирая ладонь, которой поздоровался с ним, о штанину.

Воропай у нас инопланетянин. Шесть лет назад его семья сгорела в пожаре. Год он провел в психиатрической лечебнице, а когда вернулся в интернат, попал в наш класс. Нам тогда было по десять-одиннадцать, а Воропаю уже двенадцать, но выглядел он еще старше – из-за странной одутловатости лица и угрюмого, неприятно рассеянного взгляда: вроде, вглядывается в тебя, а не видит. На самом деле, вся эта мрачная старообразность объяснялась просто: Воропай за год в больнице опух от лекарств, а причиной его нехорошего взгляда была обыкновенная близорукость. Но тогда мы об этом не знали, новичок никому не понравился – жутковатый чудик, да ну его. И ведет себя с какой-то зловещей придурью – мальчишки рассказывали, что по ночам он встает, подходит к окну и подает в небо сигналы азбуки морзе, не обращая внимания на шепот и смешки за спиной, – в открытую задирать его боялись. Так продолжалось неделю-две, а потом мальчишки собрали для него мешочек с дарами, чтобы только узнать его тайну. И тогда он «сознался»: «А вы думаете, почему я выгляжу таким старым? Мне ведь не двенадцать лет. А тридцать. Просто я инопланетянин. Меня сюда внедрили с миссией. Я притворяюсь русским пионером. И под этим прикрытием передаю данные нашей галактической разведке. Но я спалился: мои гнездовые родители-земляне меня раскусили. Так что мне пришлось спалить нахер всю семейку». И никто не смеялся. Что-то было в его тоне такое невыдуманное, какое-то натуральное рептильное бездушие. И если раньше его чурались, то теперь стали относиться с тайным страхом и уважением. Даже некоторые учителя заискивали перед ним – как-то в ярости он стукнул кулаком по столу русицы, когда получил двойку, в другой раз нахамил учителю богословия, – и все ему сходило с рук. В гневе глаза его становились выпуклыми и печальными, в движениях появлялась какая-то чуткая угроза. Говорят, они с Юрочкой долго испытывали друг друга на кулачках – и никто не мог одолеть. На том и побратались. Мальчишки! Все у них так.

– Темнеет, – говорит Рита. – Опять сыплется эта рянда с неба, чтоб ее… Кто знает время? Не опоздать бы на самоподготовку…

– Пять двадцать пять, бежим! – спохватывается Юрочка.

Мы бежим. Все, кроме Воропая.

– А где твой кулончик? Этот, с часиками внутри? – кричит Юрочка Рите на бегу, сквозь снежные хлопья, налипающие на разбитые в кровь губы, на ресницы, белобрысые на фоне фиолетового синяка…

– Подарила, не помню кому…

– Ну, и дура! – скачет он. – Я тебя обманул, еще есть пятнадцать минут!