Белый ковчег - [12]

Шевелится борщевик. Из него возникает человеческая фигура, напоминающая Пушкина, и забирается на пьедестал.

Кто там?.. Кто вы?

БОРЩЕВИК. Я – борщевик.

СТАРУХА. Борщевик?!.. Но почему вы похожи на Пушкина?

БОРЩЕВИК. Я расту из земли, где много людей лежат. Те, кто еще – на земле, видят и слышат во мне каждый свое – что кому ближе. А попросите – явлюсь, кем угодно.

СТАРУХА. Да нет уж, оставайтесь Пушкиным! Меня это очень даже устраивает, дорогой вы мой Александр Сергеевич!

БОРЩЕВИК. Вера Аркадьевна, я же просил вас!

СТАРУХА. Хорошо, хорошо! Коль ты так настаиваешь, буду звать тебя Сашкой. Ну, и зачем ты забрался на этот пьедестал? Захотелось пошалить?

БОРЩЕВИК. Это же – мой пьедестал. Здесь прежде был клуб деревенский;

Я перед входом в цилиндре стоял, на трость опираясь.

СТАРУХА. Здесь был колхозный клуб?

БОРЩЕВИК.

Да, и, представьте – с колоннами, а на фронтоне, над ними —

Феб с колесницей! Изваяны все мы были из гипса:

Я, с моей тростью, и Феб и четыре коня пышногривых.

С гипсом самим, однако же, что-то неладное было:

С Фебом у нас носы отвалились спустя уже месяц.

Следом он вожжи свои уронил, а кони – копыта.

А уж когда у цилиндра поля отломились, то скоро

Птичий помет закрыл мне лицо совершенно, и стало

Перед народом неловко стоять мне с загаженной рожей.

К счастью один из коней, рухнув с фронтона удачно,

Голову снес мне, и птицы ко мне интерес потеряли.

СТАРУХА.(Смеется) Бедный Сашка! А что это ты гекзаметром изъясняться вздумал?

БОРЩЕВИК. Не по душе вам гекзаметр? А ямбом шестистопным позволите?

СТАРУХА. Это – как твоей душе угодно. А с клубом-то что? Куда он делся!

БОРЩЕВИК.

О! С клубом этим что-то чудное творилось:

То ль дождь, то ль засуха, то ль зимний хлад в ночи

Тому виной, но штукатурка отвалилась,

И стали пропадать из клуба кирпичи.

И вот колонны уже начали трещать,

И клуб стал медленно, но грозно наклоняться.

И тут приехало начальство – покричать

На вольном воздухе, да водкою размяться.

«У вас же клуб – кривой! Кто строил, вашу мать?!» —

Начальник возопил, мгновенно багровея.

«Нагнутый этот клуб – немедленно сломать

И новый выстроить, да только чтоб – ровнее!»

Ему и говорят: мол, строить-то мы рады,

Да денег нет у нас – как строить-то без них?

Начальник отвечал: «Работать лучше надо!

А то, что денег нет, так – не у вас одних».

Дозволив проводить к столу свою персону,

Одобрил, помычав, расставленную снедь,

И милость оказал, отведав самогону

И важно обещав о деньгах порадеть.

СТАРУХА. Я поняла: старый клуб снести велели, а на новый – денег не дали?

БОРЩЕВИК. Не угадали! Денег-то дали. Да те, кому дали, строить не стали. Себе отсчитали, а половину отдали – тем, которые им дали. На том и стоят родимые дали.

СТАРУХА. Сашка! Ты – хоть и молод, да – гений, тебе тайны открыты. Может, скажешь мне: за что – все это? За что мы так наказаны? Скажи! Можно и в прозе, без балагурства.

БОРЩЕВИК. Да, стихи – вещь глупая. Это – вроде чесотки… А вы меня удивили!

СТАРУХА. Чем это?

БОРЩЕВИК. Наивностью вашей. За что наказаны? Да помилуйте: земля, по которой вы ходите, переполнена невинно убиенными, кровью невинной пропиталась насквозь. А от пролития невинной крови родится безумие. Уже сама земля сходит с ума и родит один борщевик. Чего же ждать от людей?

СТАРУХА. Невинная кровь?.. Да неужели, правда, есть Тот, кто за это накажет?

БОРЩЕВИК. Почему вы сомневаетесь, Вера Аркадьевна? Вы же спросили, за что наказаны, значит – уверены, что есть, кому наказать. Вы не верите, что верите?

СТАРУХА. Как поверить, Сашка, как? Вот ты – видел Его?

БОРЩЕВИК. Бога?

СТАРУХА. Да.

БОРЩЕВИК. Невозможно видеть То, что живет везде и во всем. Однако же и невозможно не видеть. Сокровенное бывает таким откровенным, а видимость такой ложью, что мир выворачивается наизнанку. Вернее, оказывается, что он был вывернут.

СТАРУХА. Я теперь думаю о том же, да не больно-то получается. Меня, видишь ли, крепко научили, что нет никого над человеком, потому что и быть не может. Да и детям я говорила так же. Я учила их, что честь, мужество, благородство, щедрость – это их собственное достояние, и только им самим и решать, как этим распоряжаться. Случалось, что они меня удивляли, и тогда казалось, что будто кто-то все-таки распорядился за них. Но я объясняла это собственной глупостью насчет человеческой природы. Я привыкла считать Бога темным суеверием, а веру в Него – чем-то отжившим, смешным и даже вредным.

БОРЩЕВИК. Так теперь вы поняли?

СТАРУХА. Нет, Сашенька, я не поняла. Что льется невинная кровь, я знала. Хорошо знала. Но почему за нее наказаны все? Разве все повинны?

БОРЩЕВИК. Наказываются только повинные. Если наказаны все, то все и повинны.

СТАРУХА. И я?

БОРЩЕВИК. И вы, Вера Аркадьевна, коли уж чувствуете себя наказанной. Вы не пролили крови, но с тем, что кровь лилась, вы жили. В желании жить обвинить нельзя, но вина от обвинения не зависит. Вина – это чувство. Случаются страшные времена, когда можно только умереть, чтобы не чувствовать вины.

СТАРУХА.Какой вины?

БОРЩЕВИК. Вины молчания. Вины страха.

СТАРУХА. Но мой Вадим! Он был само бесстрашие! Он был сама искренность, сама доброта и сострадание к обездоленным и угнетенным! За что же