Белый конь - [9]

Но улыбка Юлии ничего не говорила мельнику. Впрочем, и в этом «ничего» было много такого, что бередило душу Степанэ. И главное, он никак не мог избавиться от страшного подозрения: почему Ладо рыбачил у его дома? Да и рыбачил ли? Возможно, он и закидывает сети, но кто в них попадает?

Мельник пулей помчался к дому. Со своего балкона поглядел на Куру — в лодке, залитой лунным светом, были двое. Тот, кто стоял на корме, наклонился, быстрым движением сложил сеть и ловко закинул ее в воду. Сеть блеснула в свете луны и исчезла в посеребренных волнах.

— Ладо! — раздался из темноты голос мельника.

— Эгей!

— Это ты, Ладо?

— Я, я!

Степанэ с облегчением вздохнул. Однако полегчало ему ненадолго, мучительное подозрение, как невидимая глазу моль, продолжала грызть душу.

«Все же какой безумный день был сегодня…» — подумал он, открывая свою дверь…

Рыбак вернулся домой с рассветом. Промыв сеть под краном, развесил ее на просушку. Налил свежей воды в ведро с рыбой и поставил его на балкон.

Овчарка, виляя хвостом, ходила за ним по пятам, преданно заглядывая в глаза.

Ладо снял промокшую рубаху и разложил на перилах. Вымылся под краном по пояс. Когда он вошел в комнату, Юлия сидела на кровати.

— Ты не спишь? — удивился Ладо.

Юлия, раздувая тонкие ноздри, вдохнула запах реки и рыбы. Этот запах обычно раздражал жену рыбака до тошноты, но сейчас она жадно втягивала его, охваченная странным трепетом. Откинув одеяло, она встала с постели в одной сорочке, подошла к мужу и обняла теплыми руками его голые плечи.

— Какой ты прохладный, — проговорила она, прижимаясь лицом к загорелой груди и руками поглаживая мускулистые плечи, — прохладный, как река.

Ладо, как ребенка, подхватил жену на руки, прижал к груди. Юлии было уютно в сильных объятиях мужа.

— Ты и сильный… Как река… Как Кура, сильный.

Ладо впервые слышал такие слова от жены. Будь на его месте другой, он бы еще больше, пожалуй, удивился, удивился бы и призадумался, но Ладо, впервые ощутивший столь необычное тепло женского тела, весь покорился ему. Только раз он заглянул в глубокие, черные, как агат, глаза жены и увидел в них огонь, странный огонь — волнующий и нежный.

— Да, ты еще добрый… Добрее всех. Добрый, как Кура.

— Разве Кура добрая?

— Тебе она приносит добро… А ты приносишь добро мне, — шептала Юлия. — Ты — моя Кура…

Ладо так осторожно носил жену по комнате, словно убаюкивал больного ребенка.

В окна лился голубой свет утра.

Рыбаку вдруг показалось, что из окна кто-то следит за ним, как будто подстерегает его счастье.

Он невольно вздрогнул и, со страхом оглянувшись на окно, еще крепче прижал к себе жену.

К полудню прибыл бульдозер и сровнял с землей ободранные стены… Настал черед лачуги дяди Ладо. Прежде чем рабочие начали разбирать черепицу, старый рыбак вошел в свою комнату. Никто не последовал за ним — ни я, ни другие…

Прошла минута… другая… третья… Пять минут… Десять… Пятнадцать… Дядя Ладо не появлялся. Я не выдержал и, заглянув в комнату, был ошеломлен: старый рыбак стоял, прислонясь к стене, и смотрел в одну точку. Не знаю, о чем он думал, что вспоминал, где витали его мысли. Я только видел, что он стоял не двигаясь, погруженный в себя.

Я прикрыл дверь.

Рабочие принялись рушить этот маленький, старый домишко…

Наступили морозные дни.

Рыба уже не ловилась, и Ладо теперь большей частью помогал мельнику. Работы там тоже было немного, но все же мельница не оставляла их без куска хлеба.

На Куре происходило что-то странное: одна за другой останавливались мельницы.

Степанэ со страхом поглядывал на Куру — то вверх, то вниз по течению. Мельницы стояли неподвижно и безмолвно. Чутье подсказывало мельнику, что это молчание постепенно подбирается к нему и совсем скоро завладеет и его мельницей.

Однажды он уже испытал ужас этого безмолвия, и воспоминание о нем приводило его в отчаянье. Но в то же время в глубине души у него тлела искра надежды: ведь его мельница пока еще крутилась.

— Все еще поет моя повелительница! — говорил он радостно.

Но в один прекрасный день и его «повелительница» умолкла.

Степанэ до позднего вечера ждал клиента. Но он не появился ни на третий, ни на четвертый.

— Плохо наше дело, — сказал мельник. Рыбак поднял воротник старого, потертого пальто и втянул голову в плечи.

Степанэ покинул двор в глубокой задумчивости и лишь через два дня вернулся в сопровождении фургона, груженного мешками.

— Я нашел работу, Ладо. А ну давай, поворачивайся!

— Работу?

Это была не пшеница и не кукуруза и даже не ячмень. Степанэ взялся перемолоть сухари для какой-то артели.

Ладо выгрузил мешки из фургона и свалил их во дворе.

— Что это ты привез, Степанэ? — удивленно спросил рыбак.

— Работу, работу привез! А работа — это деньги, — ответил мельник и, помолчав, добавил: — Снова запоет моя красавица!

Ладо по мостику перешел на мельницу, ледяной ветер пронизывал до костей.

Рыбак должен был поднять деревянный заслон, чтобы вода попадала на лопасти колеса. Но замшелая доска примерзла к двум лодкам, и сдвинуть ее никак не удавалось. Ладо принес кирку и начал долбить толстый ледяной панцирь. Наконец ему удалось поднять заслон. Сильной струей вода устремилась к колесу.