Белый конь - [62]

Маико бросила портфель на тахту, покрытую ковром. Потом сняла синий жакет и повесила его на деревянную вешалку, прикрепленную к стене. Она взяла у Луки портфель и тоже небрежно бросила на тахту.

— Знаешь, Маико, пожалуй, я пойду.

— Посиди немного.

— Нет. Я обещал Андукапару принести хлеб.

— Я тебя не задержу.

— Нет… Нет…

— Андукапар немного подождет, ничего с ним не случится.

На застекленной веранде стояла тахта, комод и стол, покрытый клеенкой.

На столе возвышалась груда грязных тарелок.

— Вчера и сегодня с утра не было воды, — смущенно объяснила Маико, потом прошла в комнату и зажгла там свет.

Освещенная комната была намного просторнее, чем казалась ему из прихожей. Там тоже стояли стол и тахта. Вся обстановка состояла из двух никелированных кроватей, книжного шкафа, гардероба и венских стульев. С потолка на стену спускался пестрый персидский ковер, который целиком покрывал тахту. На стене поверх ковра висела выцветшая фотография женщины и мужчины в черной рамке.

— Это моя любимая тахта, — сказала Маико, быстро обошла стол и уселась на тахту среди мутак и подушек. Потом она поправила одну мутаку, подсунула ее себе под спину, вытянула ноги и удобно улеглась.

Лука как дурак стоял посреди комнаты и не знал, что делать: то ли сесть, то ли стоя наблюдать за причудами Маико. Она казалась очень довольной. Должно быть, ей нравилась тахта, которая придавала комнате уют и была, наверно, и вправду удобной.

— Я часто лежу вот так и мечтаю, — сказала Маико, — наши приходят поздно, и я всегда одна. Я очень люблю быть одна. — Теперь Маико перебралась на левую половину тахты. Опять поудобнее подложила под себя подушки и разлеглась, словно желая доказать Луке, что эта тахта для того лишь создана, чтобы такое крохотное существо, как она, могло лежать на ней, привольно раскинувшись и предаваясь мечтам.

— Хорошая тахта, — наконец признал Лука бесспорные достоинства тахты.

— Иди сюда, присядь.

— Я лучше тут сяду. — Лука выдвинул стул и сел.

— Знаешь, Лука, ты за этот год очень вырос.

— Не знаю. Я этого не замечаю.

— Да, очень… А я совсем не расту. Мама говорит, что я сразу вытянусь… Она тоже в детстве была такая, как я…

— Конечно, вытянешься…

— Хочешь, поиграем в карты.

— Я не умею.

— Ни одной игры не знаешь?

— Ни одной.

— Как смешно!

Потом наступило молчание. Молчание это длилось долго. Во всяком случае, Луке казалось, что они очень долго молчали. Лука встал и начал рассматривать фотографии, вставленные в рамки различной формы и размера. Почти на всех фотографиях была запечатлена Маико. Маико во всех видах — от колыбели до сегодняшнего дня. С родителями или одна. «Красивая, — подумал Лука, — или на снимках хорошо получается». Лука внезапно повернулся, словно хотел проверить: в самом деле Маико была красивой или казалась красивой на фотографиях.

Маико лежала на спине, устремив в потолок большие черные глаза. Лука услышал биенье собственного сердца и затаил дыхание. Потом он втянул в себя воздух, пропитанный каким-то дурманящим ароматом, и, почувствовал, как мышцы приятно расслабились и все тело незаметно охватила дрожь. Он медленно приблизился к Маико и заглянул ей в лицо. Глаза Маико были полны слез.

— Почему ты плачешь, Маико?

— Уходи!

— Хорошо, я уйду.

— Нет, пока не уходи. Побудь немного.

— Хорошо, побуду.

Скопившиеся в глазах слезы переливались через край и, блеснув, исчезали, падая на ковер.

На щеках Манко оставались мокрые полосы.

— Почему ты плачешь?

Маико приподнялась и с упреком взглянула на Луку. Потом спокойно сказала:

— Теперь уходи!

— Уйти?

— Да, уходи.

— А ты не скажешь, почему плакала?

— Нет!

— Как хочешь!

Лука повернулся, схватил портфель, валявшийся на тахте в прихожей, открыл дверь и вышел во двор. Во дворе по-прежнему никого не было. Лука быстро пересек мощенный булыжником дворик и, выйдя на улицу, оглянулся назад. Хотя заранее знал, что маленький домик Маико скрыт церковью и отсюда не виден.

Приближаясь к дому, Лука замедлил шаг. Чувствовал, что какая-то сила тянет его назад, туда, где большой абажур окрашивает комнату в сиреневый цвет, а на персидском ковре лежит и плачет Маико.

Лука едва ноги волочил, но как он ни медлил, дорога в конце концов привела его к дому. Из ворот выходил, тяжело ступая, старый чувячник, он остановился возле Луки, словно желая передохнуть, и спросил:

— Как дела, Лука?

— Спасибо. А как вы сами поживаете, дядя Григол?

— Эх, как может жить человек, забытый богом… В тот день я, наверно, обидел твою тетушку?

— Она совсем не обиделась, дядя Григол.

— Никогда не надо впутываться в такое скользкое дело… Но что я мог поделать, когда этот человек пристал, как клещ… — Старый чувячник как-то странно дернулся, как будто сидел и собирался встать. Потом тяжело затопал опухшими ногами к своей хибарке.

Лука со двора увидел Андукапара, катавшегося по балкону второго этажа, и подумал: «Меня дожидается, наверно, я очень опоздал». Лука торопливо взбежал по лестнице, оставил портфель на столике, стоявшем у входа в галерею, и, смущенный, предстал перед Андукапаром.

— Я опоздал, да?

— Не очень.

— Дай карточки, я схожу за хлебом.

— Мать уже принесла… Она только что ушла.