Белый конь - [50]

Ножик с разными лезвиями он уже выиграл, заработал: считай, что он у него в кармане! Дело в том, что по дороге Лука передумал. Во-первых, Конопатый, пожалуй, был не из тех, чтобы пожалеть для Луки ножик, а во-вторых, чем больше проходило времени, тем сильнее нравился Луке маленький хорошенький ножик с перламутровым черенком…

Капли воды на коже уже обсохли, синева прошла. Лука согрелся и перестал дрожать. Мокрыми оставались только трусы и волосы. Хотя волосы даже нельзя было назвать мокрыми, они были скорее влажными, как бы покрытыми росой.

На кирпичной стене показался дядя Ладо — в холщовых штанах и куртке. Засунув руки в карманы, взглянул на берег.

— Поднимайся, чего стоишь? — сказал он Луке.

— Товарища жду.

— Здесь жди. — Дядя Ладо сел на скамейку и принялся мастерить из газеты самокрутку.

Луке не хотелось торчать в одних трусах в пустом дворе. Теперь же, когда появился дядя Ладо, он подскочил к стене и с кошачьей быстротой и ловкостью взобрался наверх. Очутившись во дворе, он отряхнул пыльные руки и сел на ту же скамью, вернее, на длинную дощатую перекладину рядом с дядей Ладо, спиной к Куре. Так он сел для того, чтобы видеть ворота, ведущие с улицы во двор. «Конопатый вот-вот появится», — думал Лука.

Но Конопатый запаздывал.

Дядя Ладо задымил вонючим самосадом, потом вытянулся и прислонился спиной к стволу липы. Эту скамью, на которой они сейчас сидели, сколотил дядя Ладо. Мужчины со всего двора по вечерам собирались под липой, а сидеть было не на чем. Дядя Ладо распилил бревно, которое выловил в Куре, обтесал, заострил концы, врыл в землю поодаль друг от друга, сверху настелил обструганную доску и прибил ее гвоздями. Потом к этой скамье приладил стол. Одной скамьи, разумеется, соседям не хватало, тому, кто запаздывал, приходилось стоять. Поэтому дядя Ладо поставил такую же скамью и по другую сторону стола.

А Конопатого Альберта все не было видно.

— Чего же ты ждешь, — спросил дядя Ладо. — Почему не идешь домой?

— Да так, жду одного Конопатого, Альберт его зовут.

— А чего ему от тебя надо?

— Ничего. Он должен мою одежду принести.

— Откуда?

— Я от Верийского моста сюда приплыл, а вещи ему оставил.

— А ты его знаешь?

— Нет. Сегодня познакомился.

— Ну, ты отличился, брат! — Дядя Ладо вдруг разволновался и, как показалось Луке, даже рассердился. — Незнакомому парню вещи оставил?!

— Да так получилось…

— Как это получилось?!

— С виду он вроде хороший парень.

— Хороший! — Дядя Ладо сплюнул со двора на берег и выбросил дымящийся окурок. — Какой он хоть из себя?

— Конопатый, худой… Волосы рыжие, как огонь.

— Ну и растяпа же ты!.. Идем со мной.

— Нет, дядя Ладо, он парень такой, что не обманет. — Лука все еще верил, что Конопатый придет и принесет вещи. Дядя Ладо зря волновался.

— Идем, я сказал. — Старый лодочник схватил его за руку повыше локтя, перешагнул через скамью и перетащил Луку за собой.

Они вышли на улицу.

Волнение и гнев дяди Ладо показались Луке совершенно неоправданными. Дядя Ладо вдруг стал на себя не похож, лицо его напряглось и вытянулось. Узкие, погасшие глаза вспыхнули и расширились. Он, наверное, и сам не чувствовал, как крепко сжимал руку. Лука морщился от боли и думал: «Только бы отпустил, и черт с ними, с вещами».

— Идем со мной. Может, мы наткнемся на него где-нибудь! — Дядя Ладо отпустил Луку и быстро зашагал по улице в сторону церкви.

— Дядя Ладо, мне стыдно, я совсем голый! — Высвободившись из железных тисков, Лука облегченно вздохнул.

— Стыдно было, когда ты позволил себя провести. Терпеть не могу, когда кого-то обманывают… Пусть он только попадется мне в руки!..

Возле церковного двора Лука заметил Маико. Она стояла с какими-то тремя девочками. Все четверо оживленно беседовали и грызли семечки.

Лука как сумасшедший помчался назад. Даже не предупредив дядю Ладо, он устремился к дому.

Пристыженный Лука, с видом раскаявшегося грешника, предстал перед тетушками. Старые девы, конечно, ужаснулись тому, как бессовестно облапошили и ограбили их племянника, но вся тяжесть вины тем не менее легла на плечи отца Луки. Как мы уже говорили, он был источником всевозможного зла, так считали старые девы. И Лука олух и лоботряс только потому, что он вылитый отец. Лука соврал — опять же отец виноват, потому что он лгун и обманщик. Лука вернулся домой с опозданием, или задержался у друзей, или гонял мяч, играл в лахти или отурму[10] — все равно отец виноват, потому что он всю жизнь только и думал о том, как провести время и развлечься.

Лука предпочитал, чтобы буря разразилась над его собственной, а не над отцовской головой. Когда дурно отзывались об отце, он злился и обижался. Мягкое и отходчивое сердце по капле наполнялось ядом и желчью. Прикусив язык, он видел и наблюдал за бессмысленной суетой тетушек, и тонкое чутье ребенка подсказывало ему, что эта суета была рассчитана на него, имела воспитательное значение: смотри, мол, сколько мы трудимся, а ты — лодырь и бездельник, как и твой отец, не знаешь, чем себя занять.

Иногда он думал, что близнецы-тетушки только затем и появились на свет, чтоб его мучить. Они ежеминутно искали повод, чтобы выбранить и наказать Луку. Кроме того, что они одинаково одевались, они так же одинаково мыслили, имели одинаковое представление о явлениях и предметах и поэтому с редким согласием выступали против Луки. А в последнее время они придумали для него самую жестокую пытку: бранить отца.