Белый конь - [127]

Я думал управиться скоро, но, дойдя до старых журналов, проникся к ним почтением. Листая их, я вспоминал радость, испытанную длинными, бесконечными ночами, когда я перечитывал их, снова и снова находя нечто новое и неожиданное. А сейчас я брал их в Тбилиси и думал: «Никогда с ними не расстанусь: они ведь спасли меня в самые трудные минуты жизни».

Увлекшись журналами, я не заметил, как вошел отец и рассмеялся. Был он выспавшийся и довольный. «Кацо, как много времени пролетело», — сказал он и из комнаты вышел. Быстро побрился и умылся. «Иду к Фидо Квалиашвили, вчера приглашал», — сказал он, надел свою парадную форму, еще раз провел перед зеркалом расческой по волосам, оглядел ордена и медали.

Наконец-то мы с ним наедине. Лучшего случая и представиться не могло. И наконец я высказал ему то, что меня беспокоило. Осторожно сказав: «Может, возьмем Анано с собой в Тбилиси?», я был уверен, что он спросит: «А зачем, из каких соображений?» Но он моими соображениями не интересовался, как видно, счел сказанное детским капризом и попытался обосновать сам, почему Анано необходимо остаться. То, что он сказал, я уже слышал от Анано. Несомненно, уезжать из деревни и гасить семейный очаг — безрассудство, но я ведь не просил увозить Анано насовсем. Я хотел, чтобы она поехала с нами ненадолго, месяца на два-три. Я думал, что новая обстановка отвлечет ее от горестей. В последнее время я убедился, что оставлять Анано одну нельзя. Чем грозит ей одиночество, я предвидеть не мог, одно было ясно: Анано во мне нуждалась. Я хотел сказать об этом отцу, но не осмелился, хотя он ждал, не скажу ли я что-то еще. А я как идиот промолчал, ни звука не издал. Отец смотрел на меня, смотрел, потом надел шапку и чуть извиняющимся тоном повторил: «Иду к Квалиашвили».

Я проводил его взглядом — он шел четким военным шагом, твердо и уверенно.

Почти до полуночи ждали мы с Анано возвращения отца. Багаж был уже сложен, и Анано, как видно, нервничала. Один раз у нее сорвалось: «Куда он запропастился? Уж не забыл ли, что вам завтра ехать?» Потом сама себя успокоила: «Бывает. Вся деревня, наверное, собралась у Квалиашвили — кто его отпустит?»

Проснувшись утром, я услышал, что отец разговаривает с Анано. Как я догадывался, вчера он дома не ночевал. Разговор накалился, и я понял, что прав: отец вернулся недавно.

— Ты и вчера к Маро ходил? — спросила Анано.

— Что я там потерял? — отец засмеялся.

— Зачем обманываешь, я-то тебя знаю.

— Да нет же! — смеялся отец.

— Не смейся, Сандро!

— Допустим, был, ну и что?

— Мало на тебя в ту ночь женщины помоев вылили?

— Не их дело, к кому я хожу.

— Сам подумай, что говоришь!

— Дело говорю. Я ведь не насильно к ней ворвался. Все добровольно… А значит, никто в это нос совать не должен. Ясно? И еще. Можно ли меня обвинять в этом сейчас? Знаешь, откуда я вернулся, через какой ад прошел? Расскажи я им, в каком огне побывал, что перенес, у них бы волосы дыбом встали. Скажи, пожалуйста, не простили! Не успел с войны вернуться, как женщину оскорбил… Неужто забыли, что я и до войны туда ходил? Двое хотят встречаться и встречаются… У нее мужа нет, у меня — жены!

— Это не оправдание, Сандро!

— Знаешь, что главное, Анано? Мы с этой женщиной друг другу не врем. Я чист перед ней, она — передо мной.

— Может, друг перед другом вы и правы, черт с вами! Но прав ли ты перед ребенком?

— Перед каким ребенком?

— Забыл, что у тебя сын есть?

— Да-а.

— Ты думаешь, он слепой и глухой? Ничего не видит и не слышит? Ночью, когда ты на цыпочках со двора крался, думаешь, он не слышал? Я вышла на балкон, и он там стоял…

— Что, что он сказал?

— Что он мог сказать? Он молчал, но я ведь заметила…

— Озо уже не ребенок, он мужчина и как мужчина меня поймет!

Стоило Анано упомянуть меня, как отец сник, сразу прыть утратил. Он попытался бороться, но теперь защищался все беспомощнее, а под конец оружие сложил и сдался на волю младшей сестры. Да, хорошо я знал Анано — заранее чувствовал, что это произойдет. Разговор она завела с умыслом, чтобы напомнить о сыне, который невольно следил за каждым отцовским шагом и болезненно все увиденное переживал. Анано, конечно же, преувеличивала. Ночной переполох меня взволновал, и я боялся, что он повторится, остальное же переживал не столь болезненно, как рисовала Анано, хотя осадок в душе остался.

— Хорошо, хорошо! — прервал ее отец. — Что было, то было, не поправишь.

Наверное, их разговор на этом бы не кончился, но тут кто-то позвал Анано со двора. Я отчетливо услышал детские голоса и выглянул из открытого окна. Голос слышен, а человека не видно.

— Тетя Анано!

Анано вышла на балкон и крикнула:

— Открыто!

Калитка со скрипом отворилась, и во двор зашли трое — Илоевы дети: первыми вошли девочки, за ними просунул в калитку курчавую голову мальчик, почему-то осмотрелся кругом, внимательно оглядел двор и тоже вошел, встав между сестрами.

— Можно, тетя Анано? — спросила старшая.

Я узнал голос, это она звала с улицы Анано.

— Что за вопрос? Входите, входите! — Анано сбежала по лестнице навстречу детям. Потом она обняла всех троих за плечи и повела к дому.

Они послушно дошли с ней до лестницы, но там остановились и ни с места. Сколько ни уговаривала их Анано, они ни в какую на балкон подняться не хотели.