Белый конь - [118]

Думал я и об Иотамовых конях, о сивых скакунах. Не хотелось верить, что они выродились, и, завидев коня, я с волнением вздрагивал: уж не грузинский ли это лурджа?

С тех пор, как Анано столько мне рассказала, я преобразился, словно приобретя жизненный опыт: я знал то, чего никто вокруг — ни сверстники, ни взрослые — не знал. Это переполняло меня тайным превосходством.

Времени для размышлений у меня было вдоволь. Целыми днями я сидел один — Анано с наступлением весны перевели то ли главным экономистом, то ли бухгалтером колхоза, и она с утра до вечера была на работе. Заняться мне было нечем, и я либо бесцельно слонялся взад-вперед, либо сидел дома и ждал Анано. Порой казалось, что Анано обо мне забыла, рассказала сокровенное, отвела душу и успокоилась, хотя заботилась она обо мне по-прежнему. Но я чувствовал, что высказалась она не до конца. О главной своей боли не рассказала. Однажды утром, заметив, что Анано не собирается выходить из дому, я спросил: «А дальше что было, почему не рассказываешь?» Анано притворилась, что не поняла, о чем речь, но я почувствовал, что настроение у нее мгновенно изменилось. Она куда-то ушла, но вскоре возвратилась, заглянула ко мне в комнату и улыбнулась: «Ты здесь?» Мы уже не могли обманывать друг друга. Я понял, что она готова рассказывать дальше.

Итак…

За месяц до начала войны к Анано приехал на лошади смуглый худощавый человек и, не спешившись, заговорил с ней: «Я из Нислаури, сосед Сабы, хочу его видеть». Из-под глубоко, чуть ли не до бровей надвинутой тушинской шапки проглядывали посеребренные виски. Судя по загорелому лицу и обветренной коже, большую часть жизни гость проводил под открытым небом. Анано пригласила его в дом: «Добро пожаловать, гость послан богом, но Сабы здесь нет». «Знаю, — ответил ей гость и многозначительно улыбнулся. — Но в деревне мне сказали, что он, возможно, здесь появится». Анано открыла ворота, гость привязал коня к тутовому дереву, а сам вошел во двор. Подожду, мол, немного, и если он не появится вовремя, то передам ему кое-что и поеду своей дорогой.

Анано догадалась, что гость — Тома Бикашвили. И верно — войдя во двор, он представился; Анано сразу вынесла стул и усадила его на балконе. Вопреки первому впечатлению Тома Бикашвили оказался человеком словоохотливым. Он все сокрушался, что Саба кинул отчий дом без присмотра и тот приходит в упадок. Вовремя не спасти его — значит бросить на произвол всякой нечисти. Да что там говорить: она и так гуляет по дому, как ветер.

Анано приготовила закуску, но Тома Бикашвили полдничать не остался — опоздаю в дорогу. Он поднял тост за Анано, благословил ее дом, выпил стакан вина и уехал. Анано расстроилась: «Только вошел, а уже за порог».

Не успела Анано подумать, что он уже далеко, как Тома Бикашвили появился вновь. «Передай парню, что Барнабишвили объявился в деревне, всего неделя, как вернулся», — сказал он, извинившись, что так забывчив.

Интересно, правда ли Тома Бикашвили вспомнил про Барнабишвили лишь на обратном пути или, объехав всю деревню и не найдя Сабы, решил сказать Анано то, что вначале скрыл?

— Озо, хочешь верь, хочешь нет, но как только я увидела Тому Бикашвили, то сразу почуяла, что он скажет. Не возвратись он, я все равно бы знала, зачем он Сабу искал. Да я и так давно ждала. Все думала, не сегодня завтра приедет кто-то и скажет: «Барнабишвили вернулся». И вот человек с этой вестью. Если бы ты знал, Озо, как я разволновалась, сердце у меня заколотилось, я запылала, как стог сена, и потеряла голову. Не знаю, какой бес в меня вселился. Меня словно чужая воля вела. И радость была не моя, на мою не похожая, беспричинная. Радовалась… а радоваться-то было нечему.

Я одна знала, зачем вернулся Барнабишвили. Чему быть, того не миновать! «Судьба заставила его вернуться, — думала я, — а как она распорядится дальше?» Теперь я все думала, как бы отправить Сабу в Нислаури. Я и раньше ему твердила: «Поезжай, присмотри за домом, нельзя, чтобы пришел в упадок очаг предков». Но он ехать не думал. «Что было, то было, — говорил он. — Не хочу ни дома этого, ни имущества, хочу жить свободно, как птица, я злобы людской боюсь». На миг у меня мелькнула мысль, что Саба с Томой Бикашвили договорился, чтобы тот сообщил ему, если Барнабишвили появится. Но ведь с тех пор много воды утекло… Семь или восемь лет прошло с тех пор, как арестовали Барнабишвили и Саба покинул деревню, отчий дом. А это срок немалый. Как изгнанник, скитался он по деревням да по дворам, находил приют где придется, жил лишь своим трудом и верил в свой путь. Кому стену возведет, кому крышу настелит, кому землю вскопает… И все задаром. Стоило слово сказать, и он тут же приходил на помощь. Но своего достоинства ущемлять не позволял.

Анано перевела дух, задумалась, потом продолжала.

Саба в тот день не появлялся, лишь назавтра пришел, и я сразу сказала, что Тома Бикашвили его ищет. «Да что ты, — обрадовался он. — Жаль, что меня дома не было». «Тома велел передать, что дом твой рушится и чтобы ты приехал на денек-другой», — сказала я. «Рушится — ну и пусть, — ответил он. — Я туда не поеду». Тут я сразу поняла, что Тома Бикашвили приходил по своей воле. Наверное, он решил: «Исполню долг — сообщу Сабе, что Барнабишвили вернулся». С той минуты я как пристала к Сабе, так и не давала ему покоя. Все твердила: «Зачем человеку жертвовать домом своих предков?»