Белый город - [30]

«Если вы не уверены, что напишете бестселлер, то писать вообще незачем! – убеждают молодых авторов на мастер-классах по литературному ремеслу. – А настоящий бестселлер должен быть понятен и профессору, и домохозяйке!»

Интересно, а хоть кто-нибудь видел профессора, читающего бестселлер? Если бы профессор не стремился постичь непонятное, верил рекламе и критикам, чьи имена ничего бы ему не сказали, предпочитал то, что предпочитает большинство, не выбирал бы сам, что именно ему читать, а что нет, то, вероятно, профессором бы он не стал никогда.

«Ты читаешь книжки для домохозяек», – ссорилась Полина со своей мамой.

«Я читаю книжки для нормальных людей. У нормальных людей – нормальная жизнь. Это только в двадцать пять лет можно получать наслаждение от описания смертной казни или страданий неразделенной любви. А когда тебе под сорок или пятьдесят, муж болеет или пьет, дети плохо учатся, то хочется просто отвлечься от своих проблем и погрузиться в чужую счастливую жизнь, хочется простых слов и понятных поступков», – спокойно объясняла ей мама.

– Вот, принесла тебе книжки Дарьи Донцовой, мама говорит, они делают ее счастливее, – горько улыбнувшись подруге, начала выкладывать содержимое пакета на прикроватный столик Полина.

– Ой! Спасибо! Она мне так нравится! – ответила та.

– Послушай, но это же детективы, в них, что люди не умирают? – спросила ее Полина.

– Да, иногда… Но как-то легко, как-то по-другому.

И если в двадцатом веке бестселлерами считались книги Хемингуэя и Ремарка, а сейчас – легкая детективная беллетристика или того хуже – книжки в розовом переплете, то одно из двух: либо процент домохозяек в наши дни выше, либо все профессора – несчастны и потому предпочитают попроще и посчастливее. По-мнению ученых, скорость жизни в двадцать первом веке, по сравнению с минувшим двадцатым, увеличилась в шесть раз, и, ускоряясь, жизнь стремится к упрощению, стирает острые углы, приобретая все более обтекаемые формы. Мельчает жизнь – измельчается искусство.

Умнее всех поступили писатели-фантасты, они уже давно плюнули на все и улетели на Марс, переселились в Волшебную страну эльфов и зубастых друд, да, куда угодно – лишь бы подальше отсюда.

– Еще одно забыла, – скажет Полинина мама. – В двадцать первом веке читают все: и домохозяйки, и даже малограмотные рабочие-гастарбайтеры, а сто лет назад вопрос грамотности был еще не решен окончательно. То есть сейчас читать людей научили, а вот понимать прочитанное… В общем, профессора растворились в народной массе, и их голоса уже никто не услышит.

Мимо проковыляла сгорбившаяся под тяжестью сумок женщина без лица и без возраста. Какое ей дело до «затухающей искорки человеческой жизни, гонимой ветром»? Хорошо, если она вообще не думает, что Ремарк – это марка стиральной машины, а помнит хоть что-то из школьной программы. У нее своя война – между плитой и огородом – повседневная, незаметная, нескончаемая, без побед и поражений.

Кто нас сделал такими? Если знаете его – передайте: пусть придумает лекарство от скуки и преждевременной старости душ.

Полина долго смотрела ей вслед: походка женщины была права, как и Борхес с его утверждением, что «в мире существуют лишь четыре сюжета: о штурме города, о поиске, о возвращении и о самоубийстве Бога». Все остальное – лишь интерпретации, талантливые или не очень. Гениальность в искусстве – есть право первого. Это напоминает университетский семинар, когда преподаватель задает всем один и тот же вопрос, а студенты по очереди на него отвечают. Легче всего первому – самым простым и понятным отделается и получит свой плюсик. А двадцать первый сидит, молчит, потупившись, и мучительно пытается вспомнить, что еще можно добавить ко всему вышесказанному, не повторившись.

«Ну что, Двадцать первый? Молчишь? Вот плюсик я тебе и не поставлю!» – глумится преподаватель, он-то знает, что тема давно исчерпана. Этот преподаватель – вечность, а студент за номером Двадцать один – наш век. А первый и последний оригинальный роман – Библия. Хотя, нет, не первый. Да простят меня верующие, но Библия (Коран, Тора, Трипитака…) стащили истории непорочного зачатия (созвездие девы), двенадцать учеников-апостолов (12 месяцев), гибели спасителя (солнца) на кресте (созвездие креста), воскрешения (равноденствие) из «Египетской книги мертвых».[15] И что теперь вы хотите от постмодернизма? У каждого из нас всегда есть цитата великих, подтверждающая наши заблуждения, как у шулера джокер в рукаве. Мы обречены на повторения, а умение цитировать – наше кредо. Весь мир стоит на плагиате. Чтобы открыть что-то новое, общество должно в корне измениться и изменить своим идеалам. Только переосмысление идеалов породит новые идеи и новое восприятие реальности.

Нас слишком много на Земле, говорят, к 2050 году нас будет уже двадцать миллиардов против сегодняшних семи и полутора идеальных для планеты. Раньше Лев Толстой один бродил по полю среди неграмотных крестьян. Сейчас нас «умных» миллионы против ветра информационных технологий, распространяющего идеи и мысли от человека к человеку быстрее, чем они успевают рождаться в чьей-либо голове. Как-то Андрей Кончаловский вспоминал, что в шестидесятые они смотрели по фильму в месяц и потом еще столько же спорили о нем, а сейчас уже изобретают диск, который способен вместить десять тысяч фильмов. Вот, только кто их успеет посмотреть, хватит ли терпения, не станут ли эти фильмы бессмысленным повторением – бледной, затертой копией друг друга?