Белый город - [54]

  — Мессир Анри, у меня умерла мать. Можно… я поеду сейчас в Витри?.. Там брат. Этьен.

  — А… пир? И вообще, куда это годится?..

  — Понимаете, мессир…

  — Понимаю, — неожиданно кивнул Анри, не отводя от вассала хмельных, синих, благородных глаз. — Езжай.

  Ален коротко поклонился; губы его дрожали, в горле что-то прыгало, какой-то комок. Не глядя, он освободил рукав от хватки старика де Мо и пошел прочь, слыша летящий ему в спину голос сеньора — и почти не понимая значения слов.

  — Ну, общем, этот парень спас мне жизнь, и я… Да, посвятил его. Так что ничего страшного, Жерар, твоего сына это не оскорбило бы. Пойдем-ка за стол, выпей за мое счастливое возвращение. И за упокой души твоего отличного сына, славный был оруженосец, в самом деле, славный…

  И предсмертный какой-то хрип несчастного Жерара:

  — Монсеньор, как… посвятили?.. Ведь еще батюшка нашего короля уже лет десять как запретил… Да таким, как этот мальчишка, подобает торжественно отбивать шпоры на куче навоза, монсеньор…

  — Да? — странным голосом произнес отлично и давно осведомленный об этом указе Анри, и должно быть, зрачки его стали совсем маленькими от гнева. Самодур Анри. Что ему король, когда он решит сделать, что захочет… Ха, король. Да Анри у него под боком посвящал кого хотел, теперь ли слушать какого-то подвассала?.. Но Ален уже больше ничего не слышал.

  Заплакать бы, подумал Ален отстраненно. Загадать бы одно-единственное желание. Чтобы ничего этого не было. Чтобы ничего этого (-а город, как же город-) не происходило никогда. А город был обман. Или его просто никогда не было.

Глава 5. «Из-за этого зла…»

«…Брат, этот вред содеян был

Грехом, о коем ты забыл:

Ты горе матери доставил,

Когда одну ее оставил.

Не в силах снесть печаль свою,

Она упала на краю

Моста, и у ворот без силы

От скорби дух свой испустила.

И из-за этого-то зла

Ты нем был, как пора пришла —

Уста вопроса не сказали

Ни о копье, ни о граале.

Так много бед ты причинил,

И знай — твой путь бы краток был,

Коль мать пред тем, как опочила,

Тебя б Христу не поручила.

Была молитва столь громка,

Что Бог хранил тебя пока

Все эти годы неизменно

От ран, от смерти или плена…»

(Кретьен де Труа, «Персеваль».)

1.

  Он ехал медленно, и кольчуга уже начинала тяготить плечи. Смеркалось, деревни остались за спиной, и путь Алена теперь лежал через лес. Лес был темен, и конь, шедший попеременно рысью и шагом, то и дело слегка шарахался от темных кустов вдоль дороги. Останавливаться Ален не собирался, но устал он, как это начало выявляться сейчас, прямо-таки зверски. Когда конь переходил на шаг, юношу начинало невольно клонить к передней луке, и глаза его закрывались сами собой. Просыпался он оттого, что его сильно встряхивало; помотав в который раз головой, чтобы отогнать сон, Ален выпрямился в седле. В какой-то мере он даже был рад, что устал — это позволяло не думать. Если бы он попытался как следует осознать произошедшее — а это произошло бы неминуемо, имей он более трезвый рассудок — Ален, скорее всего, «от горя упал бы с коня», как рыцари из легенд. А так смутное чувство непоправимой беды, смешавшись с накопившейся усталостью всего долгого похода, просто пригибало его к луке седла. Он ехал к брату, к Этьенчику, и вез ему частичку святой земли в мешочке на шее. Правда, не из самого Иерусалима. Но все равно — из краев Господа нашего, Иисуса Христа.

  Он глубоко задумался, как делали позже герои его собственных историй. Это была тяжкая, опустошенная, сонная дума почти ни о чем, и она так поглотила юного рыцаря… рыцаря, не довезшего до матери свою славу… что он даже не заметил, как ему заступили дорогу. Очнулся от своего забытья и вскинулся, только когда его конь шарахнулся и заржал, схваченный чужой рукою под уздцы.

  — А это кто у нас такой хорошенький едет совсем один? — спросил насмешливый грубый голос, и Ален увидел выступающие из темноты лица — кажется, людские. Хотя в первый миг поглощенный ощущением своего греха юноша принял было их за морды чертей.

Их было четверо, не то пятеро. Рутьеры, обычная история на дороге неподалеку от ярмарочных городов. А в Труа как раз — очень известная ярмарка, самая богатая и знаменитая во всей Шампани, так чему ж тут удивляться.

  — Я рыцарь, — ответил Ален, почему-то даже не испугавшись, а только испытав смутную гадливость, как от приближения нечистой твари, которая — не дай Бог — к тебе прикоснется. — Пропустите меня. У меня нет денег.

  — Ры-ыцарь, — как-то даже ласково протянул огромный человек, державший поводья его коня в грязном кулаке. — Рыцаришка. Ух ты, какие мы важные. И какие мы чистенькие да красивые.

  Это был здоровенный мужичина, наверно, виллан. Луна светила ярко, и Ален видел совсем вблизи запрокинутое к нему ухмыляющееся лицо с грязными, на свету, должно быть, рыжеватыми волосами. На голове красовалась на редкость изящная бархатная шапочка с околышем белого меха. Это смотрелось так дико, что Ален едва не засмеялся подобному сочетанию. Щербатое, пятнистое лицо так приковывало взгляд своим уродством, что юноша даже не замечал, как остальные разбойники медленно сужают вокруг него кольцо.