Белый город, Черный город. Архитектура и война в Тель-Авиве и Яффе - [63]
Не стоит лишний раз повторять, что Белый город никогда не будет достаточно белым – Земля просто не вращается с такой скоростью. Лучше, помня об этом, попытаться внимательно рассмотреть все другие цвета, которые нам показывают. Как говорят, жизнь – это не только белое и черное. Более того, по сравнению с белым монолитом тель-авивской идентичности, предположительно определяемой накрахмаленным средним классом, который так стремится прибрать к рукам все политические силы, Черный город выглядит пестрым как никогда. Это точно самое живое и космополитичное место в Израиле![262]
В конце концов, в основе истории Белого города лежит нечто большее, нежели многоголосые славословия простой хорошей архитектуре. Эта история выросла из страстного желания – из стремления выделить Тель-Авив из его окружения, превратить его в аристократический европейский мирок, оторвать от Яффы, чтобы обеспечить чистоту и, если понадобится, даже стерилизовать. И в этом отношении Белый город – культурная инкарнация разделения, разобщения, разрыва связей. Последствия этой идеи для жителей Тель-Авива просты: Тель-Авив сам по себе. Иудея, Самария и Газа – где-то там, а мы здесь, вдали от безумств Иерусалима и Газы, по правильную сторону от «Зеленой линии»[263], на правом берегу реки Яркон, живем себе тихо, в полном одиночестве и тешимся невинной игрой с красивыми зданиями и правильными белыми домиками на песке.
Может, Бреннер и заблуждался, когда призывал: «никакой политики, только общение душ», поскольку на самом деле не бывает «общения душ» без политики, а политика непременно затронет душу. И все же это был более щадящий подход, чем у сторонников идеи разделения, уверенных, что и политикой, и общением душ можно одинаково управлять на таком маленьком пространстве.
Поскольку в Тель-Авиве сначала пишут, а потом строят, прошло совсем немного времени и самоопределение вылилось в огораживание: стена вдоль Западного берега реки Иордан[264], бесспорно, не более чем внешняя граница Белого города[265]. И если таков Сион, то невольно задумаешься о Вавилоне как об альтернативе. А мораль, которую мы можем вынести из истории о Белом и Черном городе, видится в отказе от разграничений и определений, в невозможности отделить белое от черного, в естественном разнообразии красок, в многоликости, в потенциальной возможности создать пространственную модель более сложную, чем то, что основано на бинарном делении на черное и белое и навязанное конкретному участку земли только потому, что он именуется Белым городом или Государством Израиль.
Отправную точку для этого нового направления в политике можно найти в самом городе и в идеалах, которые за этим городом стоят. Философ Ханна Арендт утверждает, что самой большой ценностью греческого полиса была не демократия, или власть народа («худшая форма правления», по ее словам), а исономия – принцип равенства прав[266]. Иными словами, Арендт говорит о том, что политическим центром город делало не место, отведенное для правительства, а наоборот – пустое, никем не управляемое пространство, открытое для всех. В своем историческом развитии от греческого полиса до римского urbs, а впоследствии и современного метрополиса, город постепенно очистили от политики в том смысле, что такие идеалы, как равные права, равные законы и равенство перед законом, уже не считаются идеалом, а тем более данностью. Сегодня пространственная конфигурация этой утраты – утраты политической составляющей – становится все более и более радикальной. Национальные власти создают препоны, вводя запреты для групп людей и препятствуя свободному перемещению, и в результате общественное пространство превратилось в сеть территорий и субтерриторий, в систему островков и анклавов, заборов и преград. Каждая новая преграда физически привносит в реальность принцип неравенства, в результате чего становится проще навязать его различным категориям людей.
Однако при этом на северо-западе Тель-Авива, прямо под носом у политической и культурной верхушки Белого города, виднеются искры нового, восточного, космополитичного плавильного котла. К этим кварталам теперь можно отнести все то, что говорил Бен-Гурион о Яффе 1906 году: город с «пестрым населением», представляющий собой «смешение рас, наций и языков, которого не найти даже в самых крупных городах мира ‹…› выходцы из Египта и Алжира, Туниса и Марокко, Занзибара и Мадагаскара ‹…› и среди них множество “арабизированных негров”»[267].
История показала, что тридцать лет спустя тот же самый Бен-Гурион связал эту «мешанину» с феллахами и превратил их в палестинскую нацию: вне зависимости от религии, расы и пола обрек их всех на участь беженцев. Следовательно, если в этом месте и идет продолжительная историческая борьба, то не между белыми и черными, а между белыми и всеми остальными. Кроме того, похоже, нынешняя «мешанина» может объединиться под знаменем новой идентичности – в виде коалиции меньшинств.
И такой политический расклад не менее серьезен, чем легенда Герцля, и не более сказочен, чем истории Бен-Гуриона.
Многие обитатели Черного города понимают мультикультурализм как основной, определяющий компонент гражданской, городской и соседской идеи. Зайдите в любой общественный парк в южной части города – и увидите, что будущее уже здесь: дети, вместе играющие в парке Левински, представляют эклектичную смесь светских и набожных евреев, палестинцев, русских, эфиопов, китайцев, выходцев из Эритреи, Колумбии, Дарфура и Филиппин. Все они говорят на одном языке – иврите, который выучили в детском саду и начальной школе. Место, где они живут, не имеет ничего общего с нарративом Белого города. Программы этнических чисток, по-прежнему наводящие ужас на их районы и их семьи, лишний раз доказывают, что, вопреки утверждению Дани Каравана, Белому городу еще предстоит «победить нацизм».
