Белый флаг над Кефаллинией - [11]

Перехватив мой взгляд, Паскуале Лачерба спросил:

— Нравятся они вам?

— Как их зовут? — спросил я, чтобы сказать что-нибудь.

Тыкая палкой в стены, Паскуале Лачерба стал называть святых по имени: Агиос Николаос, Агиос Спиридионе, Агиос Герасимосс и так далее. При каждом движении руки полы распахнутого пиджака разлетались в стороны; высокая фигура, темневшая на светлом фоне застекленной двери, простерлась надо мной, подобно огромной птице, безуспешно пытающейся взлететь.

— Это не я их рисовал, — разъяснил он, опуская палку. Я — фотограф. Мне их посылает приятель — итальянец из Афин, а я продаю туристам.

Он выхватил из-за прилавка второй стул и уселся напротив меня, сложив руки на набалдашнике палки.

— Продаю по сходной цене, — добавил он, не сводя с меня глаз.

Я спросил:

— Почем?

— Обычно по сорок драхм за штуку, но с итальянских туристов беру по тридцать.

— Я перед отъездом непременно куплю.

— Это хороший сувенир, на память о Кефаллинии, — заметил Паскуале Лачерба. — Вы из какой области Италии?

Но не дав мне ответить, стал объяснять, что сам он родился в небольшом местечке близ Бари, на Кефаллинии живет давно, сам не помнит, с каких пор, и что Кефаллиния — прекрасный остров. Он посетовал, что сейчас такое неудачное время года, начало дождей; поспей я к купальному сезону, можно было бы побывать на пляже в Нассосе, съездить на Энос, в крепость Святого Георгия.

Он умолк, размышляя о моем странном появлении в столь необычное время года. В его взгляде я прочел недоумение.

— Почему вы приехали так поздно? — спросил он. Только тогда мне удалось, наконец, объяснить ему, что я вовсе не турист и приехал на Кефаллинию повидать место, где погиб мой отец, — Красный Домик и прочее, — и что я разыскиваю школьную учительницу Катерину Париотис.

Паскуале Лачерба выслушал меня, не проронив ни слова, положил руки на набалдашник палки и оперся на них подбородком; глаза за очками смотрели куда-то вниз, на ботинки. Он сидел совершенно неподвижно и слушал, что я говорю, — до того неподвижно, что я даже усомнился, слушает ли он меня, не думает ли о чем-нибудь другом, о каких-нибудь своих делах.

— Вы меня слушаете? — спросил я.

Но Паскуале Лачерба не ответил; он по-прежнему глядел перед собой, словно забыл о моем существовании.

2

Фотографию форматом шесть на девять капитан заказал в двух экземплярах, и Паскуале Лачерба вручил ему их, завернутые в газетную бумагу. Он это отлично помнил. Он сам удивлялся, как человеческая память может иногда удерживать такие незначительные детали, а главное — упустить. После землетрясения с ним это случалось все чаще и чаще. Он смутно припоминал имя Альдо Пульизи — ведь, кажется, это именно он, капитан Альдо Пульизи, дал приказ стрелять из пушек по немцам — по крайней мере так говорили на острове. Но вспомнить, какое было лицо у человека, носившего это имя, он никак не мог. Помнил его руку, бумажник из коричневой кожи, черные кожаные сапоги и больше ничего. Он прекрасно помнил свое старое ателье, когда улица еще носила имя принца Пьемонтского.

Это было в июле. Он приспустил жалюзи, чтобы защититься от солнца, которое проникало в ателье, отражаясь от фасада дома на противоположной стороне улицы, поэтому в комнате было темновато и душно. В тот день фотограф не пошел в штаб. Он оставался дома довольно часто и в свободное время занимался своим ремеслом — скорее из любви к искусству, чем в силу других соображений, — изготовлял фотографии, миниатюрки, открытки для итальянских солдат и офицеров, которые посылали их домой или дарили аргостолионским девушкам. Солдат было много; каждый становился в позу — спиной к занавеске, под зажженной лампой — и улыбался. А потом всех их, или почти всех, расстреляли. И капитана Альдо Пульизи — тоже.

Но лица их расплывались. Вряд ли Паскуале Лачерба смог бы восстановить их в памяти, даже заглянув в глазок своего старинного фотоаппарата гармошкой. Он засовывал голову под черную материю, пытаясь восстановить в памяти хотя бы одно из этих лиц, но видел лишь плечи, грудь, расстегнутую на груди рубашку или галстук, видел даже волосы, черные дуги бровей и больше ничего.

Он припоминал теперь, что, вручая завернутые в газету снимки, сказал: «Вот вам, капитан, две фотографии, одна — для жены, другая — для невесты».

Эти слова, произнесенные в тот день, сейчас вновь звучали в его ушах с той же шуточной интонацией, как бы приглушенные зноем. Может быть, усилием воли он смог бы воспроизвести и ответ капитана, его подлинные слова.

Что от ответил?

Промолчал?

Улыбнулся?

Это было в июле, во второй половине дня, и на улице царило оживление: расхаживали солдаты, сновали взад-вперед машины, и тени их мелькали на задней стене ателье. Что же тогда произошло?

Что-то произошло, он знал, но что именно?

А может, это было вовсе не в июле?

Невероятно, как может человек запомнить массу незначительных мелочей и забыть главное!

Возможно, в тот день началась кровавая расправа? Или просто высадка немцев?

Перемирие?

Землетрясение?

Трудно поверить, сколько событий разыгралось за каких-нибудь несколько лет на этом маленьком отдаленном острове! Поэтому, наверное, фотографу и не удавалось связать свои воспоминания воедино.