Белый флаг над Кефаллинией - [10]

Мы снова заговорили — о землетрясении, об острове. Нет, конечно, не все жители погибли. Жертвы были, но преимущественно среди государственных служащих из Патраса. А местные жители — крестьяне, рыбаки, лавочники — к землетрясениям привыкли: как только начинаются толчки, они бегут в поле, на холмы, там безопасно.

— Только служащие из Патраса, — повторил официант, поморщившись. Он вынул из-за уха сигарету, закурил. От огонька зажженной спички засветились и глаза.

— А Паскуале Лачерба? — спросил я. — Фотограф Паскуале Лачерба жив?

Официант ответил, не задумываясь:

— Жив и он. — И добавил, явно желая сделать мне приятное: — Паскуале Лачерба мой друг.

— А Катерина Париотис?

Человек наморщил лоб.

— Учительница Катерина Париотис, — уточнил я. Он не мог припомнить: она не посещала его кафе.

— И она, должно быть, уцелела, — заверил он.

Мне нетерпелось спросить, знал ли он среди прочих итальянцев капитана Альдо Пульизи, хотелось описать его внешность — дескать, похож на меня, только повыше ростом, — но я не стал приставать с расспросами к незнакомому человеку. Проще было обратиться к Паскуале Лачербе: я столько о нем думал, что он стал для меня кем-то вроде родственника.

Выпив турецкий кофе, отхлебнув глоток ледяной воды, я встал.

— Салют! — Официант на прощанье протянул руку.

Я попросил его объяснить мне, где находится улица принца Константина, и зашагал вдоль длинного ряда низких лавчонок, тянущихся до самого холма.

3

Офицеры и девицы с Виллы за малый рост звали его Николино, Николашкой. Но этот маленький смешной человек с испуганными глазами был не так прост, как могло показаться с первого взгляда. Как только они садились за столики его кафе, он тотчас являлся, всегда готовый оказать любую услугу, с видом сообщника, искушенного решительно во всем.

— Мадам? — обращался он к девицам в ожидании заказа. Затем оборачивался к офицерам: — Месье?

Адриана считала, что он величает их «мадам» в насмешку. Одна только синьора Нина принимала его обращение всерьез. Ей Николино нравился: пусть только для виду, но он соблюдал этикет, знал, как вести себя с дамами.

— Это очень воспитанный грек, — говорила она.

Когда девицы, выпив рюмку узо, принимались хохотать или когда смеялись офицеры, Николино, чтобы угодить, неизменно вторил им. Он их боялся: ведь они — победители.

— Ну и пройдоха же ты, — говорила Триестинка, хлопая его по плечу.

Он подтверждал:

— Да, мадам.

Тогда она выкрикивала:

— Да здравствует дуче!

Николино вытягивался в струнку, взгляд его становился вдруг серьезным и устремлялся куда-то вверх, к крышам окрестных домов.

— Да здравствует, — отзывался он. Триестинка продолжала:

— Довольно прикидываться. Если бы ты мог, ты бы утопил в ложке воды и итальянских офицеров, и нас вместе с ними, сознайся!

Перепуганный Николино, склонившись, принимался старательно вытирать грязным полотенцем стол и переставлять с места на место рюмки.

— Мадам, — говорил он вполголоса, — я фашист. Все итальянские офицеры меня знают. Я их друг.

— Вот продувная бестия, — шипела сквозь зубы Триестинка.

Глава третья

1

Паскуале Лачерба сидел около прилавка, вытянув ноги: палка висела на спинке стула; под носом он держал раскрытую газету. Когда я вошел, он поднял голову и молча уставился на меня поверх очков своими черными, как угли, глазами, какие бывают только у южан.

Мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова; я как-то растерялся при виде этого бледного костлявого лица, этих вытянутых на полу негнущихся, как палки, ног.

Комната, в которой находилось фотоателье, походила на колодец, и Паскуале Лачерба сидел в глубине его, прислонившись спиной к фанерной перегородке; его вытянутые ноги доставали до противоположной стены, загораживая проход. Я окинул беглым взглядом высокие стены комнаты-колодца: они были увешаны открытками с видами Кефаллинии, фотографиями, изображавшими пейзажи, дома, долины, горы, пляжи; но больше всего здесь было раскрашенных ликов седобородых святых с широко раскрытыми нездешними глазами, в которых застыло удивление; святые были вставлены в жестяные рамки-часовенки или нарисованы на деревянных дощечках в виде иконок.

— Паскуале Лачерба? — спросил я вполголоса. Паскуале Лачерба с трудом встал — длинные ноги плохо слушались, — положил газету на прилавок, снял со спинки стула палку и оперся на нее. Он посмотрел на меня пристально, через очки, и мне снова показалось, что он — так же, как и официант в кафе, — старался уловить в моем лице что-то знакомое. Желая помочь ему вспомнить, я не нашел ничего умнее, чем сказать:

— Я сын капитана Пульизи, Альдо Пульизи из 33 артиллерийского полка.

Лицо Паскуале Лачербы еще больше заострилось, кожа на выступающих скулах еще больше натянулась и пожелтела, в глазах-углях появился красноватый отблеск.

— Итальянец, — произнес он.

Он протянул мне руку, я ее пожал — она была сухая, как деревяшка, — и указал мне на свободный стул, ветхий соломенный стул, стоявший у фанерной стены.

— Садитесь, — сказал он. — Как вы доехали?

Я уселся под иконами и пейзажами. Православные святые смотрели на меня сверху, сбоку, сзади. В ателье приятно пахло кожей.