Белый Дух - [42]

– А вы?

– Пока совсем мальчонкой был, повиновался… А как в лес попал, тут уж у меня одна молитва – чтоб порох не отсырел и чтоб ружьишко не подвело…

– Вы не бываете на исповеди?

– Зачем? Я не верю в человеческую греховность, парень. Мне нет нужды каяться. Может, я и выпачкан в крови с ног до головы, но разве ж я грешен? Ежели бы Создатель хотел, чтобы мы не убивали друг друга, он бы не позволял нам этого. Я стреляю в дикарей, чтобы они не прикончили меня. Других причин у меня нет. Я не устраиваю засад, не нападаю на караваны, не отнимаю чужого. Я трачу много сил, чтобы добраться до тех мест, где можно добыть побольше бобровых шкурок, рискую при этом собственной головой. Да ты и сам уже видел, как оно получается иногда. Помнишь стычку с Плоскоголовыми?

– Вот это я и называю исповедью, – улыбнулся Джордж.

– Разве я исповедовался? – нахмурился Жерар, пытаясь припомнить только что произнесённые слова и дать им новую оценку.

– Исповедь предполагает честный рассказ о своей жизни.

– И всё?

– Ну, пожалуй, и осмысление прожитых лет, – пожал плечами Торнтон.

– В таком случае, – охотник похлопал рукой по книге, – я смогу и побольше твоего Августина рассказать. Но каяться никогда не стану…

– Жерар… – Голос Джорджа прозвучал боязливо.

– Что?

– Как вы думаете, мы найдём Мари?

– Бог ведает, а мы о Его замыслах узнаем, когда придёт время.

– Но у нас ведь есть шансы? – робко настаивал юноша.

– Шансы есть всегда. Рано или поздно о ней станет известно в соседних племенах. Мадемуазель Мари очень хороша собой, слух о её красоте непременно разнесётся по округе. Дикари любят похвастать, так что о ней будут говорить… Если она не погибнет.

– Её могут убить? – с тревогой спросил Торнтон.

Жерар безучастно пожал плечами. Он не привык беспокоить себя ненужными вопросами и переживаниями.

– Зачем сейчас спрашивать об этом, Джорджи-мальчик? Время покажет.

– Но я беспокоюсь… Я же виноват в том, что случилось с ней…

– Никто ни в чём не виноват. И беспокоиться не следует. Беспокойство ещё никому не помогало, оно только тяготит, мешает. Когда ты отправляешься в лес, ты должен иметь ясный рассудок. Твои переживания могут связать тебе руки, помутить глаза. А это значит, что ты обречён.

– Но как же справиться с чувствами, Жерар?

– Чувства? Ха-ха… Ты путаешь чувства с переживаниями, парень. Ты полон переживаний. А чувства… Вот научись чувствовать траву под подошвой мокасина, сухие веточки, рассыпчатые камешки… Это и есть чувство: знать, как твоё тело должно вести себя, чтобы не привлекать к себе внимания оленей, волков и краснокожих. О других чувствах надо забыть!..

К их костру беззвучно подошёл Винсент.

– Ты где пропадал весь день? Отстал? – Жерар изучающе посмотрел на голландца.

– Нет, отлучался для одного дельца.

– Куда отлучался? – не понял охотник. – Здесь нельзя поодиночке, дружище. Надо держаться вместе. Краснокожие бестии умеют подкрадываться совсем незаметно, как демоны… Что ж у тебя за дело такое?

– Ездил за Сломанным Ножом.

– Как? – Жерар удивлённо выпучил глаза. – Куда? Зачем тебе этот дьявол?

– Чтобы убить его.

– Охотиться за колдуном? Ты спятил, ты не в своём уме, если решился пойти по следу Сломанного Ножа! Ты знаешь, какая у него дурная слава? Я слышал, что он вырезает у своих врагов печень и пожирает её.

– Я знаю.

– И он владеет магией!

– Знаю, – кивнул Винсент.

– Чем он насолил тебе?

– Лично мне ничем… Просто он – воплощение зла.

Винсент бросил перед собой волчью шкуру, к ушам которой были привязаны небольшие мешочки, и скальп – клок длинных волос на лоскуте кожи, срезанной с головы человека.

– Тебе удалось убить его?! – изумлённо воскликнул Жерар.

– Да…

На подмостках смерти

Рейтер вышел из автомобиля и открыл дверцу перед Гердой.

– Надеюсь, декораторы всё доделали, – проговорил он, когда Хольман уже стояла рядом с ним.

– Я вчера проверила. Декорации в полном порядке. Я ручаюсь, штандартенфюрер, вы будете довольны.

– Замечательно. В котором часу привезут людей?

– В управлении обещали, что машины приедут в десять утра. Операторы уже на своих местах.

– Сейчас девять пятнадцать. Что ж, займёмся пока инспекцией павильонов.

Возле высокой серой стены главного павильона киностудии «УФА»[11] стояло семь чёрных автомобилей и одна машина пурпурного цвета, сразу приковывавшая к себе взгляд. Шофёры – одни в военной форме, другие в штатском – мирно курили, по двое-трое, и негромко беседовали. Вокруг было тихо, лишь где-то вдалеке тарахтел двигатель, доносилась чья-то беззлобная ругань. На асфальте сверкали редкие лужи, отражая ослепительное утреннее небо. С крыши павильона, где располагалось открытое кафе, неслось курлыканье птиц. Чуть поодаль маячили фигуры автоматчиков, строго следивших за тем, чтобы к павильону не приближались посторонние, – картина для киностудии невиданная и противоестественная.

«УФА» негласно считалась «свободной территорией», здесь царила богемная атмосфера, витал дух вседозволенности. То, что в других местах люди произносили с оглядкой, здесь звучало в полный голос. «Универсум-фильм» пользовался личным покровительством Геббельса и Геринга, сюда съезжались партийные бонзы, чтобы выбрать для себя очередную любовницу из числа актрис. Изящные молодые девушки и юноши жили здесь в обстановке нескончаемого праздника. Никто из них, казалось, не помнил, что за воротами студии гражданин Германии имеет право купить всего килограмм мяса в месяц и только по продовольственной карточке; что там, во внешнем мире, продавался хлеб наихудшего качества, который быстро покрывался плесенью; что из-за экономии воды принимать душ разрешалось лишь раз в неделю; что людей бросали в тюрьму при малейшем подозрении в нелояльности к правящей партии, что расовые преследования переросли в настоящее сумасшествие… Нет, на территории студии, в этом искусственном райском уголке, всё обстояло иначе: нацистские лидеры всех уровней не только не выступали здесь с партийными лозунгами, но даже не стеснялись завязывать отношения с женщинами совсем не арийской крови. Геринг однажды разыграл роль спасителя молодой еврейской красотки, на которую за что-то ополчилось руководство студии, а Геббельс безоглядно влюбился в чешскую актрису, из-за чего едва не развалилась его семья; в эту историю был вынужден вмешаться сам Гитлер.