Белый Доминиканец - [39]

Швея поднимается с пола и подходит к столу. Ее лицо спокойно, как если бы она была в полном сознании.

— Это — Пифа…. Это — Пифагор! — запинаясь, произносит человек с длинными волосами. Но неуверенный тон его голоса выдает сомнение. Нормальный, трезвый вид медиума, кажется, смущает его.

Швея смотрит в упор на меня и произносит глубоким мужским голосом: — Ты знаешь, что я — не Пифагор! Быстрый взгляд, брошенный вокруг меня, дает мне понять, что другие не слышат, что она говорит. Ее лицо ничего не выражает. Швея кивает утвердительно: «Я обращаюсь только к тебе, уши других глухи! Замыкание рук — это магический процесс. Если между собой замкнуты руки тех, кто еще духовно не ожили, то из бездны Прошлого поднимается царство головы Медузы, и глубина извергает лярвы умерших существ. Цепь живых рук — это защитная стена, которая окаймляет обитель Верхнего Света. Слуги головы Медузы — это наши инструменты, но они этого не знают. Они думают, что они разрушают, но в действительности они созидают пространство будущего. Как черви, пожирающие падаль, разъедают они труп материалистического мировоззрения, чей гнилостный запах, если бы не они, заразил бы всю землю. Они надеются, что придет их день, когда они пошлют призраки мертвых к людям. Мы пока позволяем им радоваться. Они хотят создать пустое пространство, называемое безумием и предельным отчаянием, которое должно поглотить всю жизнь. Но они не знают закона „наполнения“. Они не знают, что из царства Духа брызнет родник помощи, если в этом будет необходимость.

И эту необходимость они создают сами.

Они делают больше, чем мы. Они призывают нового пророка. Они опрокидывают старую Церковь и даже не догадываются, что приближают тем самым пришествие новой. Они хотят пожрать все живое, но на деле уничтожают лишь падаль. Они хотят истребить в людях надежду на потусторонний мир, но убивают только то, что и так должно пасть. Старая Церковь стала черной и потеряла свой Свет, но тень, которую она бросает в будущее — бела и чиста. Забытое учение о „переплавлении трупа в меч“ будет основой новой религии и оружием нового духовного папства.

— А о нем не беспокойся, — швея направила свой взгляд на безучастно смотрящего прямо перед собой точильщика, — о нем и об ему подобных. Никто из тех, кто на словах утверждают, что движутся в бездну, на самом деле не делает этого». Остаток ночи я провел на скамейке в саду, пока не взошло солнце. Я был счастлив сознанием того, что здесь, у моих ног, спит только форма моей любимой. Сама же она бодрствует, оставаясь неразрывно связанной со мной, как и мое сердце.

Заря показалась на горизонте, ночные облака свисали с неба, как тяжелые черные шторы, до самой земли. Оранжево-желтые и фиолетовые пятна образовали гигантское лицо, чьи застывшие черты напоминали мне голову Медузы. Лицо парило неподвижно, как бы подстерегая солнце, желая уничтожить его. Вся картина напоминала адский носовой платок с вышитым на нем ликом Сатаны.

Прежде, чем взошло солнце, я как приветственный знак отломил для него ветку акации и воткнул ее в землю, чтобы она проросла и когда-нибудь сама стала деревом. При этом у меня было чувство, что я как-то обогатил мир жизни.

Еще до того, как появилось само великое светило, первые предвестники его сияния поглотили голову Медузы. И такие грозные и темные прежде облака превратились в необозримое стадо белых агнцев, плывущих по залитому лучами небу.

XII. «Ему должно расти, а мне умаляться»

«Ему должно расти, а мне умаляться»… С этими словами Иоанна Крестителя на устах я проснулся однажды утром. Слова эти были девизом моей жизни с того самого дня, когда мой язык впервые произнес их, и до того дня, когда мне исполнилось тридцать два года.

«Он стал странным человеком, как и его дед, — слышал я, как шептали старики, когда я сталкивался с ними в городе. — Из месяца в месяц его дела все хуже и хуже». «Он стал бездельником и зря растрачивает дни, отпущенные Господом! — ворчали самые озабоченные. — Видел ли кто-нибудь, как он работает?». Позднее, когда я уже стал взрослым мужчиной, слухи превратились в устойчивое мнение: «У него недобрый взгляд, избегайте его. Его глаз приносит несчастье!». И старухи на Рыночной площади протягивали мне «вилы» — широко расставленные указательный и средний пальцы — чтобы защититься от колдовства, или крестились.

Затем стали говорить, что я — вампир, лишь с виду похожий на живое существо, который высасывает кровь у детей во время сна; и если на шее грудного ребенка находили две красные точки, то поговаривали, что это следы моих зубов. Другие, якобы, видели меня во сне полуволком-получеловеком и с криком убегали, когда замечали меня на улице. Место в саду, где я любил сидеть, считалось заколдованным, и никто не отваживался ходить по нашему узкому проходу.

Некоторые странные события придали всем этим слухам видимость истины.

Однажды поздним вечером из дома горбатой швеи выбежала большая лохматая собака хищного вида, которую никто раньше не встречал, и дети на улице кричали: «Оборотень! Оборотень!». Какой-то мужчина ударил ее топором по голове и убил. Почти в то же самое время мне повредил голову упавший с крыши камень, и когда на другой день меня увидели с повязкой на лбу, посчитали, что я участвовал в том ночном кошмаре, и раны оборотня превратились в мои.