Белый дом. Президенту Обама лично в руки. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - [75]

“При взгляде окрест душа моя страданиями человеческими уязвлена стала”. “I feel your pain!”. Закрываю глаза и представляю трясущегося в хляби российской непролазной аристократа путешествующего из Петербурга в Москву рассматривающего сквозь прибитое дождевыми каплями окошко повозки унылые покосившиеся деревенские избы, их обитателей, таких же унылых и покосившихся от невыносимых тягот повседневного бытия. Дабы представить 42-го Президента США проникновенно и с чувством обращающегося к своим соотечественникам “I feel your pain!” не надо закрывать ничего. Но ни с закрытыми, ни с отрытыми, ни с полузакрытыми так же как и с полуоткрытыми, ни в очках ни в монокле, ни с лупой ни с биноклем ни с телескопом даже не вижу никого (абсолютно!) из правителей последних наших с душою уязвленную страданиями либо боль человеческую чувствующую.

И тут я вспомнил Боднара. Сто лет не вспоминал, в тут на тебе. И даже ту лавку, мне ее Ора затем показал, перед тем как мы напились, что против Театра и наискось Храма, на которой он отошел, в надо полагать лучший мир одной не самой морозной зимней ночью. Ты садишься, спустя пол года из жилища тебя выписывают автоматом, через день ты выходишь уже в никуда. Как понять государство такое? Не возненавидеть как? И ты не можешь устроиться нигде и никуда и никак. У тебя прописки нет! И жить тебе негде. Прикорнуть, присесть, прилечь, умыться, перекусить, переодеться, переобуться… Это устроили знаете кто? Потомки рабов тех, души которых, словно панцирем ледяным черепаховым, покрылись коростой нечувствительною к горю и страданиям таким же, какими они вчера были – сирым, убогим и бесправным, терпящим покорно гнет и поругание сильных мира сего. Низшие сословия, отродясь не являвшись носителями чего – то светлого, возвышеного там, путного, передового тем более, откуда ему было взяться, в темной и такой же забитой массе черни, ставшей в одночасье гегемоном, прошлись по стране паровым катком изничтожая на своем пути без разбору всякого на пути попавшегося. И вот, полюбуйтесь, они опять навеху самом! Взирающие равнодушно на брошеного брата во Христе своего замерзающего в самом центре города под сенью Храма.

Слушай Бодя, слушай, я знаю ты услышишь меня и на том свете, не можешь не услышать, иначе душа твоя не успокоится вовек, она будет витать над нами живущими зримо и вечно, словно укор, проклятие, напоминание о ничтожности нашей в свинолюдей в одночасье превратившихся, страшащихся лишний раз очи поднять к небесам всевидящим и всеслышашим таким же дабы не встретиться с глазами твоими широко открытыми немо вопрошающими.

Ты умирал с пылающим адом в сердце в городе своем родном и любимом, где тебя каждая собака знала, в самом центре его, может даже очень быть на той самой лавочке на которой объяснялся в любви девушке ставшей матерью ребенка твоего, спустя годы равнодушно взиравшей сквозь заиндевелое окно на окоченевшую фигуру так и не признавая в ней отца сына своего. И мальчик твой, кто знает, может и он, прильнув к окну тому же вместе с матерью смотрел на тебя и даже тыкал пальчиком, как делают дети завидев снеговую бабу с ведром на голове и морковью вместо носа любопытствуя, а что же это такое будет? А что же это они такое, вопрошают люди самое себя сколько живут на свете и не находят ответа. Нет ответа Бодя и никогда не будет, не подвласно знать существу человеческому что оно есть на самом деле тем более превратится во что, одно в утешенье скажу: настанет день и придет час, когда смерть твоя одинокая и мученическая такая же как и жизнь многим из ныне здравствующих и тем кто на смену придет покажется избавленьем на зависть волшебно сказочным.

Мы росли с любовью к ближнему и верой в будущее, скажи, разве не так, в обществе в целом равных себе по достаткам, языку, цвету кожи, вероисповедании, образовании, где родители не боялись вечером отпустить ребенка на улицу, а солдата отдать в армию, где подъезды не запирались засовами на ночь, да теперь уже и на день, где при стуке в дверь ты открывал ее безбоязненно, а не рассматривал пришельца сквозь глазок боязливо вопрошая “Кто там?”, где велосипеды не прикручивали среди бела дня цепями, а машины не вопили сиренами ночами, где люди жили по разному, кто как, в основном бедно и тяжко, это правда, но трудами своими – не чужими. И на глазах буквально произрастало как благо всеобщее так и каждого из нас. На тех же глазах росли, словно грибы, буквально! жилые кварталы, улучшалось все – питание, одежда, отдых, образование, медицина, росла заработная плата, да все, куда ни кинь и что ни возьми, и это чувствовал на своей шкуре каждый, каждый, имеющий глаза да уши видел и не мог не слышать того, что спустя всего лишь несколько десятилетий спустя будет предано глумленью и освистанью негодяями и тварями в обличье человеческом задумавших прикарманить то, что выстрадали наши с тобой отцы и деды, матери наши, Бодя, к тебе обращаюсь, больше не к кому, ибо глухи и слепы в охватившей их алчности люди стали наслушавшись сирен обманных проповедников сладкоголосых и лживых таких же.

Они объявили войну нам, Бодя, не как исстари “Иду на вы!” нет, наоборот совсем, они напали на нас безмятежно и сладко спящих врасплох, внезапно, как ночные тяти налетают посреди лесной дороги натянув на морды свои шакальи карнавальные маски Красных Шапочек. Под сладкоголосое шипенье о всеобщей любви, братстве, процветании, достатке, справедливости нам, еще живым, методично, последовательно, целеустремленно, день за днем и год за годом выпускали кишки не забывая приговаривать да причитать о неразумности и неблагодарности нашей, счастья своего не разумеющих детей малых. Это война, Бодя, необьявленная, невидимая и неслышимая правящей клики против своего лишнего, ненужного и нерентабельного, не приносящего прибыли народа, война без правил, законов, конвенций, пленных, раненых, война на уничтожение и истребление, в которой ты пал одним из первых. Но далеко не последним. Мы тоже не будем брать пленных. Пока нас слишком мало, силы раздроблены, ряды разобщены, мысли спутаны, действия хаотичны. Ну да так не всегда будет.