Белый Бушлат - [133]

На военном корабле всё, даже похороны человека, происходит с безжалостной быстротой, требуемой морским уставом. И будь ли то «Всей команде хоронить покойника!» или «Всей команде получать грог!» — приказание отдается столь же грубым голосом.

Офицеры и команда собрались на подветренном шкафуте, и сквозь эту толпу матросов с обнаженными головами товарищи Шенли пронесли его тело к тому самому трапу, где оно трижды содрогалось под ударами плети. Но в смерти есть нечто, облагораживающее даже тело бедняка, и сам капитан снял фуражку перед останками человека, которого, не сняв фуражки, он при жизни осудил к позорному наказанию.

— «Я воскресение и жизнь!» — торжественно начал капеллан в полном облачении, с молитвенником в руке.

— Прочь с ростров, так вас растак! — заорал боцманмат на кучку марсовых, забравшихся туда, чтоб лучше все разглядеть.

— «Тело сие мы предаем морю!»

При этих словах товарищи Шенли наклонили доску, и тело моряка соскользнуло вниз.

— Посмотри наверх, — шепнул Джек Чейс. — Видишь птицу? Это дух Шенли.

Подняв глаза, все увидели снежно-белую одинокую птицу, которая, прилетев неизвестно откуда, парила над грот-мачтой в течение всей службы, а теперь уносилась ввысь в небесную глубину.

LXXXII Что остается от матроса, после того как его похоронили в море

При осмотре вещевого мешка Шенли в нем было обнаружено завещание, нацарапанное карандашом на чистой странице в середине его Библии, или, выражаясь языком одного из матросов, «на мидель-деке, между Старым и Новым Заветом, там, где обычно бывают Покрифы (апокрифы)».

Завещание, за исключением даты и подписей, заключалось в одной единственной фразе: «В случае моей смерти во время плавания прошу ревизора выплатить мое жалованье жене моей, проживающей в г. Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир».

Кроме завещателя, внизу расписалось еще двое свидетелей.

После того как это последнее волеизъявление было предъявлено ревизору, бывшему, видно, в прошлом нотариусом, гражданским судьей или занимавшему какое-нибудь тепленькое местечко юрисконсульта, он объявил, что подлинность документа должна быть «доказана». Сообразно с этим были призваны свидетели. После установления подлинности их подписей им — на предмет вящего удостоверения в их честности — был задан вопрос о дне, когда они подписали бумагу, — был ли это Баньянов день, день пудинга или приборки; ибо у матросов сухопутные слова понедельник, вторник, среда почти неизвестны. Вместо них служат специфически морские названия, связанные в некоторых случаях с обеденным меню на данный день.

Оба свидетеля были несколько сбиты с толку адвокатскими вопросами ревизора, пока в дело не вмешалось третье лицо, один из судовых цирюльников: он заявил, что, насколько ему известно, Шенли написал свое завещание в брадобрейный день, ибо покойный матрос уведомил его об этом обстоятельстве, когда утром того дня явился к нему снять жатву со своего подбородка.

Последнее разрешило вопрос для ревизора, и надо надеяться, что вдова Шенли своевременно получила эти смертью заработанные деньги.

Итак, Шенли умер и исчез. Какова же была его эпитафия? Против его фамилии — У. С. — в ревизоровом гроссбухе начертанные Блэковской наилучшей письменной жидкостью[428] — траурное имя и траурный цвет, означающие «Умер. Списан».

LXXXIII Колледж на военном корабле

В нашем военно-морском мире Жизнь поднимается на корабль по одному трапу, а Смерть отправляется за борт с другого. Под военно-морской плетью проклятья смешиваются со слезами, а вздохи и рыдания образуют бас к резкому дисканту смеющихся или стремящихся утопить свое скрытое горе. В то время как одни хоронили Шенли, другие в это время играли на шкафуте в шашки, и в тот момент, когда тело кануло в воду, какой-то игрок сорвал банк. Не успели полопаться все пузырьки, как боцман уже свистел команду вниз, и матросы обменивались старыми шутками, как если бы их мог услышать и Шенли.

Нельзя сказать, чтобы от этой жизни на корабле у меня не зачерствело сердце. Вот и сейчас например: я не могу прервать свой рассказ и оплакать Шенли. На фоне того, что я описываю, это было бы фальшью. Итак, не надевая на себя траурного крепа, продолжаю описывать наш корабельный мир.

Наряду с различными другими профессиями, находившими себе применение на «Неверсинке», была и профессия преподавателя. На фрегате существовало два учебных заведения. В одном обучались юнги, которые по определенным дням недели посвящались в тайны букваря инвалидным капралом морской пехоты, щуплым мужчиной с морщинистыми щеками, получившим в свое время отменное начальное образование.

Другое училище притязало на бóльшую солидность — это было сочетание военно-морских и военно-сухопутных классов, где кадетам предлагалось решать таинственные задачи по математике и громадные линейные корабли проводились над воображаемыми банками путем невообразимых обсерваций [429] луны и звезд, а также читались весьма ученые лекции о тяжелой артиллерии, стрелковом оружии и траекториях, описываемых в воздухе бомбами.

Профессор — так величали высокоученого джентльмена, возглавлявшего этот рассадник знаний, ибо под этим и только под этим именем был он известен на корабле, квартировал в кают-компании и общался там на равной ноге с ревизором, врачом и прочими