Белый Бушлат - [123]

IV Свода законов военного времени, их можно было бы, на законном основании, повесить.

Как рассказывал мне Чернявый, когда командир «Македонца», видя, что «Неверсинк» полностью держит его судно в своей власти, приказал спустить флаг, один из его офицеров, человек, которого за тиранический нрав ненавидела вся команда, поднял страшный крик и стал осыпать его самыми страшными упреками, клянясь, что сам он ни за что не сдастся — и стоит за то, чтобы потопить «Македонца» под носом у врага. Окажись он капитаном, он так безусловно бы и поступил, заработав себе имя героя в этом мире — но вот вопрос, какое имя он заслужил бы на том свете?

Но так как война представляет собой некое надругательство над здравым смыслом и христианством, все связанное с ней совершенно безрассудно, противно христианству, варварски грубо и отдает Фиджийскими островами, людоедством, селитрой и дьяволом.

Обычно, когда военный корабль спускает флаг, дисциплине на нем приходит конец, и навести какой-либо порядок в команде становится невозможным. Так случилось и на английском фрегате. Винная кладовая была взломана, и по палубам, где между пушек лежало много раненых, были пущены ведра грога; раненые хватали ведра и, несмотря на все уговоры, напивались жгучей влагой, пока, по словам Чернявого, из ран их не начинала бить кровь и они мертвыми не падали на палубу.

У негра было еще много что рассказать про этот бой, и часто он прохаживался со мной вдоль наших батарей на главной палубе — со все теми же пушками, которые участвовали тогда в бою, указывая на неизгладимые шрамы и вмятины на них. Покрытые за более чем тридцать лет многочисленными слоями краски, они почти не были заметны случайному наблюдателю, но Чернявый знал их все наизусть, ибо вернулся домой на «Неверсинке» и видел эти следы вскоре после боя.

Как-то вечером я прогуливался с ним по батарейной палубе, и он остановился у грот-мачты.

— Это место корабля, — сказал он, — мы на «Македонце» прозвали скотобойней. Здесь люди падали по пять, по шесть зараз. Неприятель обычно направляет свои снаряды именно сюда, чтобы сбить, если возможно, грот-мачту. Бимсы и карлингсы наверху были все забрызганы мозгами и кровью. Люки выглядели словно прилавки мясника; в рым-болтах застревали куски человеческого мяса. Свинья, бегавшая по палубам, каким-то чудом спаслась, но шкура ее была вся покрыта запекшейся кровью из-за того, что она совала свое рыло в кровавые лужи, так что, когда спустили флаг, матросы швырнули ее за борт, сказав, что съесть ее было бы прямым людоедством. Другое животное, коза, потеряло в этом бою две передние ноги.

Убитых матросов, как только они падали, согласно принятому обычаю, спускали за борт; нет сомнения, что вид стольких трупов, валяющихся повсюду, говорил негр, мог бы удручающе подействовать на оставшуюся в живых прислугу орудий. Среди прочих случаев он привел следующий. Ядро, ворвавшееся через один из портов, убило наповал две трети расчета одного орудия. Командир следующего орудия, бросив шнурок замка, который он только что дернул, стал переворачивать убитых, чтобы опознать их; увидев вдруг своего однокашника, с которым он совершил много плаваний, он расплакался и, подняв труп на руки, отнес его в сторону, подержал мгновение над водой и воскликнул:

— Господи, господи, Том!

— К черту твои молитвы! Швыряй его за борт и живо к орудию! — заорал на него раненый лейтенант. Пришлось подчиниться приказанию, и убитый горем матрос возвратился к своей пушке.

Рассказы Чернявого вполне могли бы преломить меч сего военно-морского мира в его ножнах, и, размышляя о жестокой, кровавой славе, которой морские герои покрыли себя во время подобной бойни, я задал себе вопрос, действительно ли славен был гроб, в котором похоронили Нельсона, гроб, преподнесенный ему при жизни капитаном Хэллоуэллом [406]; был он выдолблен из грот-мачты французского линейного корабля «L'Orient»[407], который англичане взорвали во время битвы при Абукире, уничтожив при этом сотни французов.

Мир тебе, лорд Нельсон, там, где ты покоишься в своей истлевшей мачте! Но если бы дело касалось меня, я предпочел бы быть похороненным в стволе какого-нибудь зеленого дерева и даже после смерти чувствовать, как жизненные соки обращаются вокруг меня, ощущая, что что-то из моей мертвой плоти переходит в живую листву, осеняющую мирную мою могилу.

LXXV «Топить, жечь и уничтожать» Из печатного адмиралтейского приказа военного времени

Среди бесконечного количества былей и небылиц, травившихся на марсе во время приятного перехода на север, ничто не могло сравниться с рассказами Джека Чейса, нашего старшины.

Лучшего собеседника, чем наш несравненный Джек, невозможно было придумать. Вещи, о которых другим приходится лишь читать или которые могут привидеться во сне, Джек видел собственными глазами или испытал самолично. В свое время он был отважным контрабандистом и мог рассказать о длинном девятифунтовике с пыжами из французских шелков, о патронах, набитых вместо пороха лучшим чаем, о картечи, состоящей из вест-индских сладостей, о матросских бушлатах и штанах, подбитых драгоценными кружевами, о ножках столов, полых, как стволы мушкетов, и плотно набитых редкостными лекарствами и специями. Он мог рассказать кое-что и о некой вдове небезупречной нравственности — прекрасной перекупщице контрабандных товаров на английском побережье, весьма сладко улыбавшейся контрабандистам, когда те продавали ей по дешевке шелка и кружева. Она называла их героями, орлиными сердцами и просила привозить ей побольше товаров.