Белым по черному - [4]
Шрифт
Интервал
Не задержавши полет.
«Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься…»
Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься. И градом
Опрокинув испуг и разбившись на тысячи брызг,
И в пустом изумленье зеркал отразившись подряд многократно,
Рассмеешься. И снова на брызги, на тысячи радостных искр.
И под грохоты эха зеркал отразившись, рассыпавшись, ахнув,
Вдруг глаза остановишь на странной моей тишине,
Громким счастьем своим смущена. И заметишь, что ждал, словно плаху,
Не сводя своих мыслей с тебя и любя все нежней, затяжней.
Баллада («Мы за сны свои не властны…»)
Мы за сны свои не властны,
Мы за мысли свои не в ответе.
Угадай, что придумал весны
Нашумевший восторженный ветер!
Были двое — не я и не ты,
Но такие же дети судьбы,
Но такие же правнуки тьмы,
Своенравны, горды.
Говорил — ни за что, никогда,
Говорил, что на свете одна
И, — как ночь, тишина и луна —
Триедина везде и всегда.
А другой, от злобы кривясь,
Говорил, что взбесился скакун,
И хотел показать свою власть
Без седла и на всем скаку.
И умчался, безумен и слеп,
Только ветер в ушах свистел,
А оставшийся долго смотрел
Сумасшедшему всаднику вслед.
Полюбил голубиный покой
Тихий пленник счастливой любви
Ты мгновения не торопи:
Все забудут, и тот, и другой.
«Знаю, дни облетят…»
Знаю, дни облетят,
Словно цветень торжественных яблонь.
И блаженные ветви озябнут,
И воротится осень назад.
Много в жизни отрад,
Много лести и прелести сердцу —
Исполнять от рожденья до смерти
Непонятный и сладкий обряд.
Но любовный восторг
И прелестней других, и прекрасней.
Розоватыми жилками счастья
Испещрен бытия лепесток.
Затихают века.
Одинокое счастье пылает.
Закрывая глаза, умирают,
И любовь и тиха, и легка.
И из крови — трава
Зеленеет веселою славой.
Меч ветшает, кровавый и ржавый.
И над жизнью — слова.
Оттепель («Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас…»)
Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас.
Река в объятьях льда немела и дрожала.
Измученных огней заплаканная преданность
Нас долгим мутным взглядом провожала.
Я верю в лед: он прочен, тверд и зол еще,
Послушная вода молчит, дрожит и стынет,
И не предчувствует он громкого позорища
Изломанной, крошащейся гордыни.
В чем дело? В чем же вся неузнаваемость?
Я стиснутой руки угадываю жаркость.
Лед тайно начинает таять, предавая нас.
Просачиваясь, льнет потоком мутным жалость.
«Зеленое небо, и ветер сырой с океана…»
Зеленое небо, и ветер сырой с океана.
Ошибка, случайность — апрелю не нужно ведь снега.
Был мост через пропасть, был голос родной из тумана,
И вот — головой в непонятное горе, с разбега.
С соленою нежностью (нет, ты не дрогнешь навстречу
Бесстыдному горю нелепо проигранной страсти!),
С потерянной нежностью плачет, зовет и лепечет,
И бьется у ног унесенное, смятое счастье.
Отчаявшись в ловле, в догадках измучась, изверясь,
Глядим в изумленье, во власти тупого испуга:
Мы жались друг к другу как дети, как тихие звери,
И вот, на дыбы подымаясь, ощерились мы друг на друга.
Вернемся же к точке исходной. Я помню, как все это было:
Взволнованный ветер, и ветви усеявший снег.
В счастливых — до боли — глазах от внезапного блеска рябило,
И слепком блаженства стихал застывающий смех.
«Еще звучит бессмысленно мажорный…»
Еще звучит бессмысленно мажорный
Все тот же спет дневной, и темы те ж,
Но слышится, как ночь, сквозь тайный шорох,
Уж пробирается наощупь в темноте.
День уплывает, лишний лист опавший
В осеннем, ржавом, ветреном пруду.
Я говорю: как непохож на ваши
Волнения — вот этот сад в бреду.
Ты над раскрытой думаешь страницей,
Невольно медля, меря берега.
Как бледен лик, что пристально глядится
В неотразимость сумрачных зеркал.
Я понимаю: стала недотрогой,
Испугана, тебя бы поберечь,
Тебе бы отступиться от ожогов
И жара тяжкого невыносимых встреч.
Вот ту б постылую, постылую свободу
Безлюдия, чего бежала ты.
Я понимаю: все в тебе про отдых,
Про тишину и ясность правоты.
Но эта ночь, но этот сад и ветер,
Глухое бормотанье темноты…
Так только ветви могут ныть о свете.
Растет тяжелый мрак. И тема — ты.
«Луна не спит, и мы не можем спать…»
Луна не спит, и мы не можем спать.
Лунатики любви, мы медленно выходим,
Вдыхая полной грудью благодать
И свежесть лунной ночи на исходе.
Ожесточенная, луна бредет одна.
Она не может спать и тихо бредит
Об одиночестве, о всех ночах без сна,
О некоторой нравственной победе.
Глядим во власти лунного ожога:
Полет ее высок. Невозмутима ночь.
Прекрасна, влюблена и одинока,
Надменная, луна уходит прочь.
Мир отошел, чуть видим, чуть весом.
На миг один, остановись в зените,
Безумным взглядом она видит все,
В внезапном просветлении наитья.
Но вот она склоняется все ниже,
Неясно бормоча о странностях любви.
Она ошиблась и упорно нижет
Один к другому промахи свои.
Затравлена тоской, непониманьем,
Она уходит прочь, разбита, чуть жива.
Ее ученики, мы слушаем с вниманьем
Пронзительные, вещие слова.
«Далекий кинутый дом…»
Далекий кинутый дом
Под осенним мокнет дождем.
Там подолгу закаты горят
День за днем одиноко подряд.
Ночь за ночью береза шумит
За окном из настойчивой тьмы.
Час за часом проходит жизнь,
Опускаясь медленно вниз,
За стаканом вина (чья вина?),
Глоток за глотком — до дна.
И над сломленностью тишины
Реет тень вероломной жены.
Звезда вечерняя (Поется под гитару)