Белые тени - [88]

Карл Краус побаивался Канариса. Он бывал в его резиденции, на Тирпитцуфере, 74, не раз и не может вспомнить без содрогания, как, усаживаясь в кресло перед письменным столом, приходилось встречаться со странно-неподвижными, голубыми, даже белесыми глазами и смотреть то на оскал рта удлиненного лица-маски, то на страшную, искривленную в дьявольской усмешке рожу красочной японской гравюры, висевшей позади него на стене. Она казалась Краусу истинным лицом адмирала. И хотя Краус считал себя настоящим арийцем, кичился силой, выдержкой и был неробкого десятка, он каждый раз праздновал труса и, выйдя из кабинета, с перепугу долго блуждал по бесконечным коридорам, переходам, неожиданным тупикам, пока не выбирался из этой «лисьей норы».

Явился он в Белград на съезд с двоякой целью. Во-первых, познакомиться с имеющей виды на будущее новой организацией белоэмигрантов, определить ее политическое кредо и потенциальные возможности и, во-вторых, поглядеть со стороны на английскую разведчицу Веру Пешич, завербованную комиссаром гестапо при посольстве. Тем более что Вера обещала прийти с представителем международного бюро бойскаутов, а по сути дела, матерым шпионом Интеллидженс сервис. И вот, как назло, ее нет!

Карл Краус терпеть не мог русских. Будучи еще молодым человеком, он знакомился с русской литературой, верней, штудировал то, что писали их классики о немцах. Он на всю жизнь запомнил «Игрока» Достоевского, этого глубокого знатока русской души, который в лице своего героя насмехается над «немецким способом накопления богатств» и укладом жизни.

Он презирал славян в равной степени, как цыган или евреев, считал их низшей расой, навозом для будущего великого рейха. Он прилично говорил по-русски и был хорошо осведомлен о делах эмиграции, и уже не раз «горел» на завербованных эмигрантах. И потому не хотел иметь с ними дело, но начальство приказало.

Он сидел в зале и слушал с презрительной улыбкой выступления делегатов и, не вникая особенно в суть, все же понимал, что перед ним неопытные, оторванные от родной почвы, не знающие советской действительности юнцы, с головами, начиненными невероятной смесью ницшеанства, евразийства, эсеровщины и, разумеется, гитлеризма. Последнее возмущало Крауса больше всего, он считал, что национал-социализм может исповедовать только высшая раса. А искажение учения фюрера казалось ему святотатством. Ересью, которую следовало выжигать каленым железом. Резануло по нервам и выступление украинца. Петлюровцы убили и ограбили его отца — интенданта, который, уходя с Украины в 1918 году с последним эшелоном войск, вез целый вагон добытого добра, которого, как он писал, «хватит и моим внукам». Увидев, что не все «чтят вставанием Симона Петлюру», Краус тоже остался сидеть. Не поднялся и после заключительного слова председателя, когда энтээсовцы запели на мотив «Все выше, и выше, и выше...» свой гимн. И когда к нему подошел худощавый молодой человек и довольно грубо попросил встать, он окончательно вышел из себя, притянул его к себе и на ухо, достаточно громко, чтобы слышали окружающие, смачно выругался по-сербски. Молодой человек вспыхнул и отошел, и на том, казалось, инцидент был исчерпан. Он не знал, что сделавший ему замечание «слабак», известный своей занозистостью и драчливостью — Николай Буйницкий, что он решителен, ловок и силен и что он и его два товарища, жилистый и на вид неповоротливый Иван Зимовнов и Петер Бережной, специально приставлены к нему, Краусу, Чегодовым и только и ждут удобного случая затеять скандал.

Позади Крауса сидел Берендс, он видел глупости, которые так неосмотрительно делал немец, потирал руки, и его пшеничные брови щетинились. «Аматер, дилетант, — шептал он про себя, — прав, тысячу раз прав адмирал». С Вальтером Вильгельмом Канарисом Людвиг Оскарович виделся только раз, на вилле на Шлахтензее. Маленький «хитроумный Одиссей», как назвал его Риббентроп, принял его любезно, сказал, что о фон Берендсе слыхал от ныне покойного начальника немецкой разведки Штейнхауера, рад с ним познакомиться, потому и пригласил на виллу, а не в «лисью нору». При этом адмирал улыбался, видимо вспоминая хаотическое нагромождение комнат, переходов, закоулков, тупиков, тайников, пристроенных и переоборудованных по его вкусу, в резиденции абвера на Тирпицуфере.

«А сейчас познакомлю вас и с моим другом Зопплем, — продолжал он и, отворив дверь в соседнюю комнату, крикнул: — Зеппи!»

Это была такса необычной окраски. Берендс знал, что ее фотография висит в кабинете рядом с портретом автора фундаментального теоретического труда о разведке Николаи. Тем самым Николаи, который допрашивал его, Берендса. после ареста на Берлинском вокзале и после того, как он дал согласие сотрудничать с немецкой разведкой.

Маленький, щупленький, с коротко остриженными седыми волосами, скромный на вид, адмирал Канарис смотрел на него своими неподвижными белесыми глазами и, словно угадывая его мысли, сказал: «А ведь у нас много общего. Мы кончили кадетские корпуса, вы — в Петербурге, я — в Киле. Вы, как и я, плавали на судах особого назначения. Вы, как и я, бродили по Истамбулу в 1912 году, в шестнадцатом по Истамбулу, кишевшему международными шпионами, и набирались ума-разума. У вас были свои «галоши», у меня свои! И мы с вами крестные дети одного отца. И не будь Николаи, вас повесили бы в Берлине в 1914 году, а меня в 15-м в Риме. — Канарис зябко пожал плечами и подошел к горящему камину. — И у нас одна цель: разделаться с коммунистами. Без сантиментов. Мораль в данном случае противопоказана. — Он зевнул и продолжал ровным, бесцветным голосом: — Усвойте себе раз и навсегда — цель должна достигаться любыми средствами... Не доверяйте никому... Я тоже это делаю. Не забывайте, что лишь тот, кто неукоснительно следует этому правилу, гарантирован от провала. В разведке, как вам известно, живет дольше тот, кто живет один. Оглянитесь!»