Белые пятна - [137]

Попробуем выстроить этот ряд. Посмотрим, что поддерживает легенду, что ее опровергает, есть ли еще белые пятна, которые мешают нам вынести окончательный приговор.

«За» легенду прежде всего… сама легенда. Что заставило Манчи Анцыферова сочинить с такими подробностями свой рассказ, не боясь, что будет он опровергнут? И возможность, и вероятность эксгумации трупа по горячим следам были очень велики. В сущности, только нерасторопность ей помешала. Нерасторопность и равнодушие: к памяти незаурядного человека, к земной судьбе «заурядного» человека, десятилетия несшего на себе «неподтвержденное», но так и не снятое клеймо убийцы.

Мог ли знать Манчи, что при его жизни тайна так и останется в мерзлом грунте? Что уличить его в неправде следствие не захочет? А если бы все-таки захотело? Ведь он оболгал человека, приписав ему совершение тяжкого злодеяния. То есть, иначе говоря, сам совершил преступление. Не мог ему следователь этого не разъяснить. Обязан был разъяснить — таков закон! А он все равно гнул свое. Вопреки здравому смыслу, вопреки показаниям всех остальных! Почему? Из-за того лишь, что чувствовал себя в артели человеком «второго сорта»? Что был ущемлен? Но ведь на этих условиях он и был взят в артель. Знал, на что шел. А главное: «ущемлял» его именно Бегичев — руководитель артели. Почему обрушил Манчи свой гнев на Натальченко? Чем так смертельно задел его счетовод, что Манчи был готов на столь страшный поклеп?

Эта психологическая загадка сама по себе улика. К ней примыкает вторая. Легенды всегда отличаются тем, что имеют множество разночтений. Дополнительные подробности, всяческие «красоты» и «архитектурные излишества» — все это непременные атрибуты расхожей молвы, порожденной бурной фантазией и неистребимой тягой к сенсационной сплетне. «Новости похожи на реки, — утверждает народная мудрость, — чем дальше они от источника, тем шире и полноводней». Почему же тогда «новость» о гибели Бегичева «полноводней» не стала? Не обогатилась ни вариантами, ни красочными деталями? Уж такая-то «новость» непременно обрастает всевозможными ответвлениями, затемняя истину, мешая пробиться к ней беспристрастному историку. Здесь же поражает странное однообразие: все, что нам известно о версии обвинения — от показаний, официально данных следствию, до изустного «фольклора», — является почти точным слепком с первоначального свидетельства Манчи. Криминалисты знают, что именно такое однообразие требует серьезного к себе отношения, ибо часто оказывается правдой.

Таковы два довода «за». Третьего я, как ни искал, не вижу. Это не значит, что их мало: арифметика тут не в помощь. И все же, если начистоту, — жидковато. Зато доводов «против» — хоть отбавляй.

Экспертное заключение — довод, конечно, важнейший. И однако… Побои ведь могли и не привести к костным повреждениям. Вдруг они «только» измотали, сломили, лишили сил сопротивляться недугу смертельно больного человека? Мало ли этого? Мягкие ткани трупа не сохранились. А может, следы избиения были как раз на них? Но — с другой стороны… Не только эксперты исключили возможность предъявить заподозренному хотя бы моральное обвинение. Ее исключил и криминалистический анализ имеющихся улик.

Прежде всего, в их число нельзя ни в коем случае включать показания Портнягина. Нет ни одного, даже косвенного и отдаленного, свидетельства, подтверждающего его пребывание среди артельщиков, — об этом сказано выше. В 1926 году Портнягину было 64 года. Даже 53-летнего Бегичева тогда считали стариком, сомневались, выдержит ли он длительное испытание зимовкой. Все его товарищи были на 18–20 лет моложе. Зачем Бегичеву нужен был человек, который стал бы обузой артели, когда в «Белый медведь» просилось столько молодых эвенков и долган? Никаких сведений о Портнягине нет и в первоначальном следственном деле, иначе Е. И. Владимиров упомянул бы о его показаниях или хотя бы о том, что на него — в пользу ли обвинительной версии, или против нее — ссылались допрошенные в качестве свидетелей другие артельщики.

В ходе второго следствия было установлено, что Портнягин, как и Манчи Анцыферов, в конце двадцатых годов жил в Усть-Аваме. Вероятней всего, он просто в точности (или почти в точности) воспроизводил рассказы Манчи, приписав себе — по стариковскому тщеславию — печальную честь быть последним живым очевидцем гибели легендарного боцмана.

С Портнягиным, как говорится, все ясно. Этого не скажешь — с позиции обвинительной версии — про поведение истинных, не самозваных артельщиков. Предположим, что по каким-то, нам неведомым, причинам на зимовке они боялись Натальченко, не посмели пошевельнуть пальцем, чтобы защитить своего начальника и старшего друга. А чего они боялись потом, на материке, перед лицом следственной власти? Обвинения в соучастии? Какими же были те «рычаги», которые побудили их на двойное преступление? Что заставило их предать живого Бегичева, а потом — и его память? Все, что известно нам о Натальченко — и его облике, и о всей его жизни — не дает ни малейшего основания предположить, что присуща ему была столь зловещая сила.