Белые птицы вдали - [8]

Все знают эту историю, и добродушный смешок ходит за столом.

Случился с бригадиром аппендицит, отвезли его в районную больницу, в Макаров, там и сделали операцию. Видать, запущена была болезнь, осложнения пошли — лежит бригадир, тоскует в одиночестве. И снарядилась к нему женская делегация. Курочку сварили, узелок яичек взяли, всякой зелени. Приходят в палату вместе с врачом. Тетка Ганна подошла к бригадиру:

— Ой, який же ты страшный да худый, аж святишься, ни кровиночки в лице нема.

Посмотрела на врача, уперла руки в пышные бока.

— Це ж наш бригадир, така людына! Що треба? Може, яки лики треба? Може, кровь?! Як що нема, так я дам!

Бригадир зашебуршился на кровати, подзывает к себе врача истомленными глазами.

— Доктор, и не посмейте, а вздумаете — сбегу. Вона ж скаженна, на все село одна. У кого хочьте берить, только не от Ганны…

Легка на помине, в хату врывается Иванова жинка.

— Сидишь?! — Сузившиеся Ганнины глаза впиваются в мужа.

— Ты б «добрый вечер» сказала, Ганна, — пробует умиротворить ее дядька Артем.

— Вам-то добрый, за сливяночкой, а мне як за работою? Добрый вечер, Дуня! Ото цих трутней привечаешь.

Мужчины и сами понимают, что пора по домам: ясно уже, что тетка Дуня не даст больше сливяночки. Да и другое нужно в толк взять; вдруг на той неделе Артем снова поймает волну своим детекторным приемником…

На этот раз, введя расстроенную Марийку в хату, тетка Дуня сразу прервала ежевечернее занятие мужа.

— Кончай свою музыку, за стол сидать будемо, Ульяну не дождемся.

— Да-a, Ульяна небось на рассвете явится…

Артем подошел к окну, легонько стукнул по раме — створки разошлись, в хату потекла вечерняя прохлада, дурманяще запахло флоксами и метеолой. Шары высоких флоксов уходили в темноту, к тыну, а ближние светились под луной призрачными розовыми фонарями. Среди запаха цветов и уличной пыли, в высоких, тоже облитых лунным небом недвижных осокорях, над смутно белеющими хатами с редкими бледно-оранжевыми пятнышками окон стояла тишина, простирающаяся, кажется, до самого края земли.

И в этой тишине угадывалась далекая девичья песня — там, у приречных верб, юность праздновала свою счастливую пору.

— Чуешь, Одарка, як дивчата спивають?

Тетка Дуня тоже прислушалась, помягчало ее худое лицо.

— Что ж, молодость! Да не як у нас с тобой — они беду не мыкают.

Артем поднял к ней затеплившиеся улыбкой глаза.

— Ничего, мы тоже с тобой свое взяли. А что беду мыкали, так об этом вон и песня: «Вбоги дивкы замиж вдуть с чернымы бровамы, а багати сидять дома с киньми та воламы». Так?

— Так, так, — грустно покачала головой тетка Дуня.

За столом вконец успокоенная, повеселевшая Марийка все же рассказала о том, что случилось на берегу. Артем захохотал, а тетка Дуня распалилась неподдельным гневом:

— Це ж все той Микола, цыганча проклятэ, подобье хлопчиков на всяку пакость. Он, он, Микола-цыганенок!

— Такое страшное! — Марийка описывает руками большой круг. — И глаза горят, и рот горит щербатый!

— От проклятэ цыганча! — снова костит Миколу тетка Дуня.

— Так то ж они пустые гарбузы понадевали на головы. И свечку вставили! Оно и горит, як рожа у черта! — В противоположность жене Артем заходится от смеха, он в восторге от выдумки Марийкиного одногодка Миколы-цыганенка, первого заводилы среди сельской ребятни. Больше некому: сегодняшнее пугание девчонок — это в стиле его забав. Впрочем, если бы не Микола, все равно появились бы черти на реке, без этого Иван Купала — не праздник. — Ты лучше скажи, куда твой венок поплыл. Тоже небось мастерила себе венок?

Марийка зыркнула из-под прихмуренных бровок на тетю Дуню. Та, посмеиваясь, кивнула ей: мол, говори.

— Да… Не успела поглядеть, черти налетели.

Дядька Артем опять взрывается смехом, потом у него самого в глазах запрыгали чертики, и он обещающе говорит Марийке:

— Есть жених.

Марийка уже чует какой-то подвох. Тетка Дуня ревниво спрашивает:

— Кто это?

— Франько.

— Який Франько?

— Та дурный, який же. Франько-дурный.

— А, провалился б ты со своим Франьком! — возмущению тетки Дуни нет предела. — Таке дытыни сказать! Вона и так перелякана.

Марийка затихла, сжала губки, чтобы не увидели, как дрожат, — все, чего она натерпелась за день, должно было завершиться еще и этой разящей в самое сердце шуткой.

Франько Заколюжный — посмешище на все Сыровцы. В первую империалистическую он угодил в германский плен, и в этом была, кажется, своя закономерность. В селе помнят, каким он уходил в солдаты — плюгавенький, кажется, с детства облысевший, все шмыгает острым носиком, сюсюкает — что, и не разберешь: «сю, сю, сю, сю», — как суслик. Надел шинель — рукава по колено, винтовку повесил — до полу. Ну, в первом же бою и бросил ее, тяжела была, поднял выбившиеся из шинельного сукна маленькие грязные руки…

В село вернулся такой же. Надел вместо шинели кожушок-маломерок, а он все равно до щиколоток, и по сей день бегает в нем, уши затрепанной шапчонки болтаются — будто пугало убежало с огорода. Опять: «сю, сю, сю, сю». Гляди ж ты, еще и хвастуном стал на все Сыровцы, даже позор свой, плен, ставит себе в счастливый оборот судьбы, все-то нахваливает неметчину. Хвастал, что и балакать по-немецки умеет, да мало кто верил, а кто верил — говорил: чем похвалишься — тем и подавишься.