Белые птицы вдали - [15]

— Ну, Евдокия Тимофеевна, а в хату будете приглашать?!

— Ой, лышенько! Голову зовсим загубыла! — дрогнула влажными глазами тетка Дуня. Она и Артем развели руки, будто хотели обнять всех сразу, и так, обняв, сопроводили гостей к распахнутой двери.

— Ну что, взяли? — с известной только им двоим притайкой сказал Яков Иванович Марийкиному отцу, и они стали извлекать из повозки тяжелый, упакованный в картон и прочно, в несколько нитей, перевязанный шпагатом ящик.

— И я, и я! — крутилась тут же Марийка.

— И тебе будет, бери, что полегче. — Яков Иванович насовал ей свертков полную охапку, и она, понимая, что несет подарки, и сгорая от нетерпения узнать, что в ящике и в свертках, пританцовывающим шагом побежала в хату, напоследок все же стрельнув глазами по Кононовым дочерям, снедаемым жгучей завистью. За ней, неся ящик — бечева впилась в ладони, — шли Яков Иванович с Константином Федосеевичем.

И снова ахи и охи: начали раздавать подарки. Тетке Дуне достался блестящий, как атлас, коричневый сатиновый отрез на юбку. Она взяла, зарделась, сразу став от этого моложе, поклонилась — гости ей угодили. А тетя Поля уже вынула из коробки белые туфельки на каблуках.

— Ульяна-то где же? — Она озадаченно держала подарок.

— Та на ферму побежала, ось прийдэ… — Тетка Дуня потеряла дыхание при виде этих белых туфелек, почуяла в них вещий знак для заневестившейся дочери.

Тут, легка на помине, замерла на пороге Ульяна — цветастая кофточка, обтянувшая крепкое, зрелое тело, ходила от частого дыхания. Ульяна взяла протянутые тетей Полей туфельки на каблуках, прижала к груди, выдохнула: «На пидбора-а-х!» — и потом уж кинулась целовать гостей.

Марийка сидела, прижавшись к матери, слыша все тот же, из детства, запах и сопереживая радость одаренных тети Дуни и Ульяны, Зинаида Тимофеевна взяла со стола какой-то пакет, раскрыла перед личиком Марийки — конфеты!

— И это тебе. — В Марийкины ладошки, щекоча, легли воздушные рулончики лент — красный, синий, желтый, голубой…

— Стрички! Ой, яки гарни! — всплеснула руками тетя Дуня.

А мама сказала:

— И подружкам раздай.

Марийка представила висящих на тыне Кононовых дочерей и почувствовала угрызение совести — она забыла про них, даже гордилась перед ними своей радостью… А вот мама не забыла. Первым порывом ее было — бежать к Кононовым дочерям с конфетами и лентами. Но тут отец с Яковом Ивановичем приступили к распаковке таинственного тяжелого ящика. Все притихли, завороженно следя за их неторопливыми движениями… И вот на стол водружен сверкающий дорогой полировкой приемник.

Что было с дядькой Артемом! Он превратился в ребенка — его огромные ладони осторожно, чтобы не поцарапать, оглаживали продолговатый, сработанный под орех, корпус, дотрагивались до волнообразно-круглых ручек настройки; он еще не верил, отказывался верить, что это чудо технической мысли передается в вечное его владение. А Яков Иванович достал из ящика свернутую дулькой золотисто-красную проволочку, быстро размотал, закинул за палку, на которой держалась оконная занавеска, щелкнул одним из черных колесиков — стеклянное окошко в приемнике засветилось, весь он ожил, набирая властный затаенный гуд, и вдруг наполнил хату чистым человеческим голосом. Яков Иванович покрутил еще одно колесико — приемник грянул музыку.

— Маты-богородица! — простонала тетка Дуня.

Дядька Артем сграбастал сначала тучного Якова Ивановича, потом скромно, будто бы даже виновато улыбающегося Константина Федосеевича, глянул блуждающими глазами на Марийку:

— Беги за хлопцами!

И она, забыв о конфетах и лентах, преданно смотря на дядьку Артема, уже высвобождалась из рук Зинаиды Тимофеевны, но тетка Дуня замахала на обеспамятевшего мужа:

— Ни, ни, ни! Вечером хлопцы придуть!

Он застонал, но сдался. Переваливаясь, подошел к окну, хлопнул по створкам, чтобы в хатах своих услышали хлопцы пусть и поздний, но все-таки праздник Артема Соколюка!

К вечеру, пока сестры ходили по саду, дивясь на ломящие ветви яблоки — на красную, веселую титовку, на плоский, как тыква, зеленый, с одной алой щечкой, шлапак, на крупную, будто кровью налитую сливу-кобылюху, не оборванную до гостей, — пока осматривали хозяйство, не забыв о превращенном в розового пупсика Франьке, пока, обнявшись, гуляли по лужку, по притихшей к осени речке, мужчины соорудили в саду большой артельный стол и лавы, вынесли туда же приемник, который хоть и потонул, потишал в пространстве и сельских звуках, а все же и там непрерывно исторгал музыку, созвучную общему приподнятому настроению.

Начали собираться приглашенные. Первыми пришли дядька Денис с женой Меланьей. Он — в белой сорочке, рукава перехвачены резинками, она — в оголившей белые плечи, мелко присборенной на высокой груди, вышитой сочным орнаментом кофточке, статная, молодая, независимая; сразу бросалось в глаза внешнее несоответствие ее и дядьки Дениса, впрочем ничуть не подчеркиваемое теткой Мелашкой. Она скромно держала в руках мисочку, покрытую рушничком: по неписаному закону Сыровцов женщины никогда не приходят в гости с пустыми руками. Тетка Дуня пошла навстречу Мелашке, расцеловалась с ней, она очень ценила ее за строгий, ровный нрав — «порядна людына».