Белые Мыши на Белом Снегу - [23]

- Хорошо, - согласилась она. - Пойдем, стемнеет!..

Недалеко от нашего служебного дома, за невзрачными постройками и гаражами водопроводной службы и сараями жильцов, начинался большой заснеженный пустырь, за которым, очень далеко, дымил в небо металлургический завод, прозванный в народе "крематорием" именно за этот постоянный дым из нескольких высоченных труб.

Мы шли по скрипучему снегу и разговаривали. Я нес самолет, Хиля вертела на резинке пеструю варежку, и бледный, морозный ее профиль казался еще бледнее на фоне пламенного неба, уже вечереющего. Дни в январе короткие, не успевает негреющее солнце выкарабкаться из-за крыш и как следует осветить улицы, стены домов, подоконники, фабричные трубы, площади, как пора уже нырять обратно, в никуда, на много часов уступая место звездам. Я не люблю зиму за такую скоротечность дней и еще за мороз, но все-таки зима - время особенное, это признаешь даже при нелюбви.

Я родился зимой, правда, в самом конце, 27 февраля - но это ведь еще не весна, а так, одни предвестники. В день моего появления на свет, мама рассказывала, было очень холодно, промозгло, шел странный снег, больше напоминавший мелкий град - им засыпало снаружи все подоконники родильного отделения фабричной больницы. В старом здании с печным отоплением специально прибавили тепла, кинув по добавочной порции угля в каждую квадратную печь с чугунной дверкой. Одна из этих печей пять лет спустя осыпала меня, маленького пациента детского отделения, раскаленным градом - первое и самое жуткое воспоминание детства.

Но в день, когда я родился, в больнице не случилось ничего плохого. Роды у мамы прошли легко, и уже к обеду ее привезли на каталке в общую палату - отсыпаться. Я же попал в какое-то другое место, где меня вымыли, обработали особым составом, сделали спецпрививку Љ 1 и завернули мое крохотное тело в белую пеленку со штампом больницы. Я всего этого, конечно, не помню - в книге читал описание. На память о самом первом дне жизни у меня сохранился только желтый картонный квадратик с номером отделения, данными моей матери (включая группу крови), моим полом ("М"), ростом (53 сантиметра), весом (3,75 кг) и маленьким номерком в углу - 114, означающим, что я был сто четырнадцатым новорожденным с начала месяца.

Мама рассказывала, что заснуть ей не удалось, и она просто лежала на койке у окна и смотрела, тихо радуясь, на свинцовое небо, щедро сыплющее белую крошку, на уходящую в даль пустынную улицу фабричной окраины, на запорошенную санитарную машину у подъезда больницы - и ей было хорошо. Она думала обо мне. Вечером появился с гостинцами мой родной отец, которого я совершенно не помню, и немного посидел возле нее в палате. Он работал на той же фабрике мастером цеха и потому не рассказывал ничего нового, так, обычные новости, но для мамы все звучало музыкой...

- Хиля, а ты в каком месяце родилась? - спросил я, когда водопроводная служба осталась позади, и перед нами открылась белая, нетронутая поверхность пустыря.

- В ноябре, - девочка шла, все еще играя варежкой и слабо улыбаясь. - А ты?

- За день до конца зимы. Год был не високосный...

- Тебе тринадцать?

- Будет.

- Слушай, я ведь намного тебя старше! - она засмеялась. - Мне уже четырнадцать, а тебе еще и тринадцати нет!

- На год и три месяца, - я пожал плечами. - Подумаешь.

На пустыре мы внимательно перечитали инструкцию к самолету, залили бензин в маленький оцинкованный бак и запустили мотор. Винт сразу завертелся с воем, и самолет рванулся из рук, стремительно побежал по снегу и взмыл. А мы кинулись за ним, боясь упустить. У меня мелькнула странная мысль: что, если он залетит в спецгородок?.. Но тут же все мысли сгинули, потому что игрушка, набирающая высоту у нас на глазах, уже перестала быть игрушкой и была удивительно похожа на настоящую машину. Если совсем чуть-чуть напрячь воображение, можно было представить, что это - большой самолет, просто смотрим мы на него издали. Наверное, Хиля чувствовала то же самое - глаза у нее сияли.

Ту картину я запомнил на всю жизнь: розовеющее зимнее небо над разномастными крышами, причудливой формы облако, тонко подкрашенное солнцем, плоский снежный блин пустыря и яркий, сверкающий самолет, заходящий на плавный круг - наверное, внутри у него было спрятано устройство, не позволяющее лететь прямо. Он был так освещен предвечерним солнечным светом, что казался раскаленным докрасна и готовым взорваться от своего пронзительного рева, мощный пропеллер превратился в полупрозрачный огненный диск, и мы невольно остановились, потрясенные. Чувство, которое переполняло меня, звучало так: "Он удивительный, но совсем ручной. Он не может никуда улететь, потому что летает только по кругу. Он выглядит мощной машиной, но при этом его легко может поднять слабая девчонка. Он - не то, чем кажется".

И все-таки - это было прекрасно. Мы запустили самолетик еще трижды, каждый раз зачарованно любуясь его полетом, а потом, когда солнце уже скрылось, устроились на какой-то помятой железной бочке и стали жевать бутерброды, глядя на последние отсветы заката.

- Красота, - заметила Хиля с набитым ртом.