— Кости-то целы?
— Кажется…
— Тогда рви!!
И обожгло, ошпарило, будто руки выскочили не из-под трубы, а из костра.
* * *
Они переодевались в своей кают-компании. Голицын, потряхивая ободранными кистями, отстегнул и бросил в «кандейку» манжеты, красные от крови и бурые от тавота.
— Лодка чистеньких не любит! — беззлобно усмехнулся боцман.
— Жаль, нет второй пары! — не то поморщился, не то улыбнулся Голицын.
По Невскому проспекту шагал мичман. Мичман как мичман: в белой летней фуражке, в черной тужурке с красными радиомолниями на рукаве. Моряк победно поглядывал на прохожих — никому из них невдомек, что в удостоверении личности мичмана только что появилась строка: «Курсант высшего военно-морского»… славнейшего и старейшего в стране училища. И идет мичман-курсант на Васильевский остров, где испокон веку селились моряки и где ему посчастливилось снять комнату в верхнем этаже старинного дома.
Там из низенького дортуарного оконца открывается высокий вид на крыши гаванских улиц, на жирафьи шеи портальных кранов, на мачты без парусов, но в антеннах, на море, почти неразличимое сквозь сизую дымку города. И видное лишь тем, кто хочет его увидеть.
