Белые лошади - [23]

Но каждую ночь Папуша доказывала: нет, не простое! Каждую ночь увлекала его всё дальше, всё искуснее становилась, каждый раз поражала и всякий раз была полна новостей. Она казалась неисчерпаемой. Говорила много, размеренно, даже в разгар его охоты; даже покачиваясь на нём верхом, как амазонка на иноходце, продолжала говорить, сильно этим раздражая, будто хотела вдолбить необходимые навыки, слить смысл звучащего слова с дрожью и танцем скользящего, медленно нарастающего наслаждения.

– Думай о женщине; всегда думай о женщине: у неё другое тело, не твоё. Она по-другому чувствует. Это обманка – думать, если ты слился с ней, то она и есть – ты, и готова так же быстро словить общий огонь. Она медленней разгорается, но тяга внутри у неё сильнее… Она всегда – слышишь? – всегда сама по себе. Ты заслужи её радость. Ты сначала поработай-ка на неё, потому что твоя радость от её сильно зависит. Всё время слушай её глубину: женщина обмануть может, многие так и делают, чтобы любовник был доволен, но ты ничему не верь: стонам не верь! Стонать и заяц может. Её тело запеть должно, как дождёшься этого – ты свободен, и дальше лети себе ввысь один, как голубь, вонзайся в небо: выше, выше! Во-о-о-т… во-о-от… лети-и-и…

– Как это – запеть? тело? – спросил он полчаса спустя.

– Да… но не голосом её, а… покажу потом, ты поймёшь, почувствуешь… – И засмеялась: – Да погоди ты руки тянуть… постой, парень!.. Что ж ты жадный такой…

– Покажи! – потребовал он шёпотом. – Покажи сейчас!

– Ишь ты… – выдохнула она, с силой проводя ладонью по его потной груди, по животу, по бёдрам… И усмехнулась: – Как же ты её любишь!

Как старательно для неё учишься…

* * *

С его появления прошло недели две, когда жизнь «кырдо», табора, его люди, их уклад и привычки, из беглых сценок и отрывистых реплик (а он довольно скоро стал кое-что разбирать по-ихнему), из непонятных жестов и, на сторонний взгляд, диковатых поступков – стали складываться в некий цельный и осмысленный образ жизни.

Табор был небольшим – палаток тридцать на стойбище – и кочевал не в полном составе. Родиной и основной базой цыгане считали городок Сенгилей в Ульяновской области. Там у них были кое-какие дома на окраине и большой обжитой луг на берегу богатого рыбой пруда, где и стояли кибитки. Там они зимовали, а весной, едва дороги просохнут, двигались в путь. На семью приходилось до десяти телег со скарбом; шли неторопливо, пыль курилась над дорогой медленным облаком, в котором постепенно, как в проявляемом снимке, проступали придорожные кусты, деревья и заборы.

Летняя и зимняя жизнь табора сильно различались. В пути даже свадеб не играли, всё оставляли на домашнюю оседлую жизнь в Сенгилее.

Как передовой отряд древнего войска, «кырдо» прокатывался на своих колесницах по городкам-деревням и колхозам в поисках добычи, и главными добытчицами были женщины. Сколько авансов-зарплат вытягивали они из карманов работяг своим извечным: «Ой, сглаз на тебе, болезный! Дай деньги подержать – но только все давай, и бумажные тоже, а то проклятье на них останется, да прямо на семью перейдёт!»

Вообще, как с удивлением приметил Стах, женщин в таборе побаивались. Была в отношении к женщине извечная двойственность. С одной стороны, не могла она прикасаться к чистым вещам, вроде мужнина-отцова-братнева кнута или ножа; держалась подальше от угла, где выставляли икону; вся её одежда, что ниже пояса, а также обувь, считалась скверной; мужчина не мог касаться, не мог продать женской юбки, не мог даже чинить женский сапожок. Может, потому в одежде цыганок такое значение имел фартук – всегда широкий и длинный, – непременный атрибут облика. Только так женщину можно было обнять, положить ей что-то в карман и при этом не оскверниться. Опять же, и она может тащить в руках нечто необходимое, прижав к себе: фартук защитит от скверны. Но уж если цыганка хочет оскорбить, смертельно унизить за какую-то обиду – ей достаточно мимо пройти, обмахнув обидчика подолом юбки, или просто переступить через лежащий на земле его кнут. Страшнее этого ничего нет, разве что обритая голова – символ бесчестья. Кого выгоняют из табора, тех стригут наголо. Именно потому, объяснила ему Папуша, в советской армии делают исключение для новобранцев-цыган: их наголо не бреют.

Так что роскошные, хотя и засаленные длинные космы в таборе были поголовно у всех, не только у женщин.

И очень быстро он привык к цыганскому жилью – кибитке, – их никогда не снимали с телег. Внутри там было удобно, полно подушек и мягчайших перин. И ковров вдоволь: ведь ковёр для цыган – особая деталь уюта. Чем больше их в шатре или в кибитке, тем наряднее и богаче жизнь. Когда останавливались на постой, часть подушек и ковров перекочёвывала в шатры-палатки, сшитые из кусков разной подобранной или украденной ткани, брезента, холстины; многие – с заплатами, тоже разномастными: прекрасная пестрота на зелёном лугу или лесной поляне…

На постое ночевали, где сон свалил: кто в палатках, кто в своих кибитках. Жильё было пропитано едва уловимым приятным ароматом всего лошадиного – пота, навоза, конской щетины. И всюду царил терпкий запах цыганского табака.