Белые кони - [3]

— Димка! — крикнул я.

Валька в этот момент особенно мощно пырнул штыком, ловко отскочил назад, попал ногой в свежую коровью лепешку и шлепнулся на землю. И так это было смешно, что я не выдержал и рассмеялся. Шушера живо обернулась, погрозила мне кулаком, сама, однако, тоже расхохоталась. Хохотала она заразительно, от души, так, что худенькие ее плечики мелко тряслись, как в ознобе, а хитрое лисье личико делалось похожим на старушечье. Засмеялся и Димка. Валька встал и задергал ногой так, что летели по сторонам коровьи ошметки и ляпались на сухую, выгоревшую стену сарая, и тоже смеялся. Я смотрел на них и не понимал, почему они смеются, я думал о том, что надо как можно скорее сказать Димке страшные слова.

— Димка, — снова позвал я.

Шушера схватила ком земли и швырнула в меня. Я быстро присел, и ком пролетел мимо. Я снова хотел окликнуть брата, да так и остался с разинутым от удивления ртом. Я увидел Гитлера. И, задрожав от ненависти, сжав кулачонки, я пошел на него, на Гитлера, и я бы загрыз, растерзал его, но второй ком, брошенный Шушерой, угодил мне в голову, и я остановился. Чучело Гитлера, поразительно похожее, прислонили к стене сарая, и Димка, зло оскалившись, продемонстрировал серию быстрых точных ударов штыком и прикладом.

— Уходи! — крикнула Шушера. — Прогони его, Димка!

Брат соизволил наконец взглянуть на меня, но, видимо, было в моих глазах что-то такое, что он махнул рукой и милостиво разрешил:

— Пускай смотрит.

— Димка, — дрожащим, нетерпеливым голосом, не сводя глаз с «Гитлера», попросил я, — дай кольнуть.

— Держи, — сказал Димка, подавая мне ружье. — Да не так! Во! Давай! Крепче! Крепче держи!

С трудом удерживая ружье на весу, так же, как и брат, зло оскалившись, я побежал на «Гитлера». Стремительно, в одну секунду, приблизились ко мне белые бешеные глаза, противная неподвижная харя, и, размахнувшись, я всадил штык во что-то мягкое, мерзкое, податливое, упал грудью на ложу и давил, давил штыком до тех пор, пока не подошел брат.

— Молодец, — снисходительно похвалил он.

Я хотел вырвать штык обратно, подергал-подергал, не смог выдернуть и, бросив ружье, сказал:

— Папку убили.

— Ты чего? — бледнея, спросил Димка. — Ты чего говоришь?! — повысил он голос. — Чего это он говорит, ребята?

И в это время со стороны нашего дома донесся хриплый, дурной вой, который сразу же и оборвался.

— Это кто кричит, а? Ребята? — спрашивал Димка, все больше и больше бледнея.

— Мамка, — сказал я.

Снова повис в воздухе вой, тягучий и долгий.

— И правда, мамка…

Димка так потерянно и беспомощно глянул на меня, что мне вдруг захотелось обнять брата, пожалеть, спрятать куда-нибудь. Димка, видимо, понял мое состояние, и ему сделалось стыдно за свою слабость. Ведь он был мой старший: брат, и я привык его видеть сильным и уверенным. Димка резко отвернулся и пошел к дому. Потом побежал.

Шушера прижала меня к себе, целовала в лоб, в потемневшее место от удара комом земли, плакала и повторяла!

— Больно, да? Больно? Ты прости меня, прости, Сергуня-а-а…

А у стены старого сарая полосовал штыком чучело Гитлера Валька Барабан. С хрипом выдыхая вечерний похолодавший воздух, он полосовал чучело точными заученными движениями, и буквально через несколько секунд от «Гитлера» остались комья грязной ваты, разорванная мешковина и соломенная труха.

— Я его так настоящего… Живого, — сказал Валька и, забросив ружье на чердак сарая, побежал следом за моим братом.

Ночью я и Димка не спали. Мать оклемалась и ушла на работу в вечернюю смену. В зыбке, подвешенной на крюк, вбитый в матицу, завозилась и вроде всхлипнула Наташка — трехлетняя сестренка. Она родилась в октябре сорок первого года, ни разу не видела папы, но всегда до слез спорила, что первой узнает его на пристани, куда мы собирались после победы над немцами прийти встречать своего папу. Димка и я разом вскочили с кроватей и заглянули в зыбку. Наташка улыбалась, приоткрыв крохотные ровные зубки, видно, ей снилось что-то смешное.

Димка внезапно обнял меня и что-то заговорил — что, убей бог, я так никогда и не вспомнил, но конечно же это были мужественные слова, потому что я не плакал. В огородах догорали костры. Их слабые отблески дрожали в оконных стеклах, дрожали и пропадали навсегда. По комнате плавал сладковатый тревожный запах погибшей картофельной ботвы.

Через несколько дней Димка и Валька Барабан убежали на войну. Они убежали по белой отцовской дороге, ведь это была единственная дорога от нашего дома, уводившая за город, за леса, к узловой станции, где гудели паровозы и неслись теплушки с солдатами. Они убежали ночью, тайком от Крысы Шушеры, и никто, кроме меня, их не видел. Я стоял под большим тополем и неслышно плакал: брат уходил в ту же сторону, куда ушел папка. Меня успокаивало одно — дорога не была длинной. Она была мягкая и очень короткая, кончалась у столбика, в десяти шагах от меня: стояла осенняя, скрадывающая расстояния, гулкая темнота и уже неотвратимо несло с севера пустое, звонкое и свежее дыхание первых холодов.

Кухня

Раньше, до революции, наш дом принадлежал торговцу аптекарскими товарами, а когда аптекаря не стало, дом заселили рабочими, разделив просторные залы на узкие помещения с одним или двумя окнами. И получилось так, что посередине дома возникла квадратная общая кухня, на которую выходили двери комнат. На кухне, близ стены с облезлыми влажными обоями, стояла длинная тяжелая скамья. До войны каждый зимний вечер на ней сидели мужчины и курили. Теперь скамью изредка занимала Густенька Дроздова; она, единственная женщина в нашем доме, палила табак. Мужчины, все до единого, воевали. Левый угол кухни занимала широкая русская печь и плита с чугунным котлом, в котором постоянно кипело, пенилось и клокотало грязное белье. Из-за очереди на стирку возникали целые сражения. Интереснее всех спорили Кутина мать Тонюшка Лабутина и Аннушка Харитонова. Тонюшка, такая же лобастая, как и Кутя, низенькая и крепкая, набычившись, подлетала к высокой костистой Аннушке, не переводя дыхания, выпаливала худые слова и убегала в свою комнату, громко хлопнув дверью. Аннушка не оставалась в долгу, орала так, что гудел медный круглый таз, висевший на стене. Но стоило ей умолкнуть на минуту, как на кухню снова врывалась Тонюшка. Свара продолжалась долго, с переменным успехом и заканчивалась обычно с приходом директорской жены Ии. «Боже мой, — говорила Ия, прикладывая длинные прозрачные пальчики к светлой головке. — Боже мой… Тетя Аня! Тетя Тоня! Не надо. Ну не надо же! Боже мой… Возьмите мою очередь. Пожалуйста. Возьмите». Аннушка с маху впихивала в котел с кипящим щелоком груду белья и скрывалась за пеленой густого белого пара. Тонюшка уходила в свою комнату и больше не возвращалась.