Белые и черные - [76]

— Вот весело-то, должно быть?

— Кому? Им — конечно… а кому-либо другому — не думаю.

И сама вздохнула тяжело-тяжело.

— Оттого-то ты и предложила мне чаще к тебе приходить… а ты ко мне… что в четырёх стенах сидеть одной тебе скучно?! Бедная Аннушка! А я, неразумная, и не догадывалась до сих пор, что у вас неладно живётся! А всё ты, такая скрытная, виновата. Давно бы сказала Лизе: так и так. Будем чаще друг к другу прибегать. А то скучаешь, а я и не думала совсем об этом. Завидовала ещё тебе, что ты со своим Карлом можешь всякую минуту нежничать.

— Нет! — И новый тяжёлый вздох. Переведя дух, Анна молвила почти спокойно: — Да и к чему это? Надоест. Он принц, у которого свои обязанности, к голштинцам прежде всего; затем другие дела… Вот, говорят, совет будет. Нужно нам всем там делом заняться. Мамашу так легко обойти; нужно не допустить провести её плутам и мошенникам. Хорошее ли дело — дождаться до ропота? Угрозы в подмётных письмах!.. Обвинения вельмож в воровстве, в утеснении народа!.. Нам терпеть и допускать этого нельзя. Помни, Лиза, нужно отдать отчёт Богу. А если мы друг от друга не будем ничего скрывать и в дела войдём в совете, я полагаю, начнётся доброе управление — не чета теперешнему. Хоть я вышла за иностранца — сердцем я русская и горячо принимаю всё, что касается нас и нашего положения. Маменьке советуют и вкось и вкривь — каждый на свою руку; она не знает, как ей поступить, и со всеми соглашается, думая, что всякий совет даётся ей добрым человеком. Между тем всякий норовит как бы хапнуть, а получит, так и с врагами нашими соединиться готов. — И голос цесаревны перервался от волнения.

Елизавета Петровна принялась успокаивать сестру и наконец достигла цели, дав слово делать всё, что она велит.

Совсем уже не тою вышла юная цесаревна из опочивальни своей сестры, об руку с нею.

От прозорливой Авдотьи Ивановны не скрылась чувствительная перемена в выражении лица Елизаветы Петровны. Ещё за четверть часа Чернышёва смотрела на неё как на неразумную девочку, которую можно повести и направить куда угодно. Теперь в её глазах просвечивала вовсе не покорность, а чуть ли не антипатия к бывшей наставнице.

IV Надежды, увы!

Авдотья Ивановна закусила губку и подумала: «Теперь нужно ухо востро держать: ускользнёт, того и гляди».

И она была права, предполагая опасность для себя с этой стороны. Речи любимой сестры подействовали на Елизавету Петровну, которая хотя была добра и доверчива, но унаследовала от отца часть гениальной его прозорливости. Чернышёва не замедлила испытать это на себе. Когда, выходя из дворца под руку с юною цесаревною, она слегка прижала эту руку, Елизавета немедленно вырвала её и, сделав быстро несколько шагов вперёд, пошла, не оглядываясь.

Обе молчали во всю дорогу, и когда вступили на крыльцо, с которого часа за два сходили такими весёлыми и дружными, Чернышёва молча отвесила низкий поклон, а цесаревна кивнула ей головой и скрылась в своём коридорчике.

Авдотья Ивановна простояла с четверть часа на одном месте, раздумывая о случившемся, а потом медленно сошла с крыльца, направляясь домой; дойдя до дому, она повернула назад, рассчитывая дождаться возвращения государыни, но затем снова поворотила назад. Этот манёвр она проделала уже три раза, как вдруг её обогнала цесаревна Анна Петровна, в сопровождении своей гофмейстерины Клементьевой. Последняя, поравнявшись с Чернышихой, плюнула будто ненарочно, но угодила на шубейку генеральши, которая отряхнулась так неосторожно, что брызги полетели на виновницу задорной выходки. Цесаревна пошла скорее, не оборачиваясь, и скрылась во дворце.

В ту минуту, когда Чернышёва остановилась как вкопанная, она почувствовала, что кто-то схватил её за обе руки сзади.

Этот человек, как можно было судить по сжавшим её тискам, не дававшим ей сделать ни малейшего движения, был очень силён и ловок. Первая мысль, пришедшая ей в голову, была, что это Ягужинский.

— Оставь, Павел Иванович! — сказала она шёпотом.

— Не оставлю, потому что я не Павел Иванович, — также шёпотом отвечал голос Сапеги.

— Пане Яне! Поверь, мне не до шуток и не до смеха в сей момент.

— И мне тоже приятели устроили маленький кунштик. — И, поворотив здоровую генеральшу к себе лицом, как пёрышко, могучий Сапега шепнул ей на ухо: — Бутурлин с компанией…

— Это пустяк, если мы с тобою не будем тратить времени и примемся за дело теперь же. Зайди ко мне — порассудим, за что приняться. Не на улице же стоять и рассуждать.

— Конечно… — согласился Сапега и последовал под гостеприимный кров союзницы.

Усевшись за тот же стол, где пировали Ягужинский и Макаров, и принимая из рук хозяйки стопку с романеею [69], ту самую, из которой угощала Авдотья Ивановна кабинет-секретаря, Сапега коротко спросил:

— От друга или от врага?

— Когда же и из-за чего мы успели сделаться друг другу врагами? — ответила генеральша.

— Я не знаю и не желал бы узнать сам… если…

— Если не было причины, понятно, не может быть и изменений взаимной приязни. А причины ни одной я не имею.

— А я имел бы право высказать подозрение, способное такого недоверчивого, как я, бросить в море догадок.