Белые флаги - [23]

– Уведи меня ради бога! – попросил я.

Надзиратель взглянул на мать. Она вытерла слезы платком, кивнула ему головой и благодарно улыбнулась.

Мы вышли из комнаты, молча миновали коридор. У крана во дворе надзиратель остановился, напился воды, утерся рукавом, потом обернулся ко мне:

– Пей!

Пить мне не хотелось, но я понял, что не хотелось пить и надзирателю и остановился он из-за меня.

– Умойся, парень, – продолжал надзиратель, – а то неудобно, глаза у тебя красные…

Я плеснул себе в лицо холодной водой и, почувствовав облегчение, улыбнулся надзирателю.

– Мать? – спросил он.

– Мать! – ответил я.

– Я так и понял: улыбка у вас схожая.

– Да.

– И тебе не стыдно?

Я удивленно взглянул на надзирателя.

– Чего уставился? Не стыдно, говорю, тебе? – повторил он.

Я промолчал и, сложив руки за спиной, как это полагается заключенному, зашагал дальше.

Сентиментальный гуманизм

Вор в тюрьме неприкосновенен, он пользуется абсолютной автономией. Вор не вмешивается в чужие дела, а вмешаться в свои дела не позволит и подавно. Поэтому, как ни парадоксально, но сидеть в тюрьме с ворами приятнее, чем с какими угодно другими людьми любого образования, профессий, судеб, характеров, национальностей. Камера, в которой нет воров, напоминает необитаемый остров, где жертвы кораблекрушения влачат жалкое существование и в ожидании спасательного судна поедом едят друг друга. Равноправие в среде воров иной раз вызывает изумление! Вор от вора отличается лишь уровнем образования, что следует объяснить отсутствием в их воровской конституции параграфа о всеобщем обязательном образовании. Впрочем, образование не дает вору ровным счетом никакого преимущества: все воры одинаково несчастны. Для них не существует понятия о социальном, имущественном или национальном цензе. Вор есть вор, будь он из Месопотамии, Танзании или Чохатаури[37]. Не существует для воров и черного, белого, красного, желтого цветов – все воры одинаково черны. Вор не работает, у него нет профессии, поэтому ворам чуждо чувство профессионального соперничества или профессиональной гордости. Единственная профессия всех воров – воровство. Вор может уважать вора за какие-то его выдающиеся качества, но это дело сугубо личное. Воры в тюрьме едят вместе, делятся последним куском, во всем поддерживают друг друга. Насколько вор на воле труслив и ненадежен, настолько он смел и верен товарищу в тюрьме. Тюрьма – стихия воров, здесь они чувствуют себя привольно. Вот почему воры не участвуют в уборке камеры, и вот почему в составленном Гоголем графике дежурств значатся все наши фамилии, кроме Девдариани и Гулояна.

Сегодня дежурят Шошиа и Мебуришвили. Они уже вынесли парашу, наполнили водой бак, и теперь Шошиа, недовольно бурча, подметает камеру. Я и Тигран играем в шахматы, остальные сидят на нарах, подобрав ноги.

– Что, я вор хуже других? Я украл меньше других? – повысил голос Шошиа.

Я знаю, куда он клонит, но молчу…

– Да, да, чем я хуже других? – повторил громко Шошиа, ткнув метлой в наши ноги.

Тигран так и застыл с ферзем в руке. Он внимательно поглядел на меня, потом на Шошиа.

– Это ты о ком, уважаемый Шошиа?

Не обратив на него внимания, Шошиа продолжал:

– Вор ты, Мао Цзэдун или Александр Македонский, чистота нужна всем! Да! И я вовсе не обязан подбирать мусор за другими! Где справедливость?!

– Заза-джан, ты не знаешь, о ком распространяется этот гражданин? спросил Гулоян меня.

– Играй ради бога, а то выпустят меня и партия останется неоконченной.

– Хаши восемь! – сделал ход Тигран.

– Кебаби[38] четыре! – ответил я.

– Конечно, тебе смешно! – накинулся на меня Шошиа.

– Я-то при чем, Шошиа, ведь я отдежурил вчера? – удивился я.

– Я не о тебе… Есть тут некоторые…

– Я, что ли? – спросил Тигран.

– Вот именно! Ты и Девдариани! – не вытерпел Шошиа.

– Так в чем же дело, дорогой Шошиа, говори!

– Да отстань от них, Шошиа! – крикнул Мебуришвили. – Знаешь ведь тюрьма принадлежит ворам. Не так ли, уважаемый староста?

– Тебя ещё не хватало! – огрызнулся Гоголь. – Сказано вам: вор хозяин в тюрьме! А спросишь ещё раз, вырву у тебя язык, и конец делу!

– А что я такого сказал? – стал оправдываться Мебуришвили. – Сказал, что тюрьма принадлежит им…

– Кому это – им? Почему – им?! – взвизгнул Шошиа. – Работать, убирать, парашу таскать, воду носить – не им, а жрать им?!

– Шошиа, не говори только, что кто не работает, тот не ест! Оскандалишься! – предупредил я.

В камере захохотали.

– Вот ещё! – не унимался Шошиа. – В гюрьме хозяева – они, в… в этом… – Шошиа запнулся.

– Так, так… Где ещё? – спросил Тигран.

– А что, мало разве тюрьмы? В таком случае, пожалуйста, пусть отделятся от нас и создают свою "Автономную республику воров Советского Союза"! – нашелся Шошиа.

– А ты забыл, что я и Лимон – воры? – спросил Тигран и смахнул с доски шахматные фигуры.

– Люди! – повернулся Шошиа к нарам. – Спросите его, чем они нас попрекают? – Чем они в конце концов отличились? В чем он и Лимон нас обошли? Один убил человека из-за червонца, другой на крытом рынке украл у крестьянина сыр! Да знаешь ли ты, Гулоян, что украденных мною денег вся твоя родня не пересчитает за десять лет! Миллион девятьсот тысяч! Это то, на чем я попался! А на чем не попался – считай ещё десять лет! Теперь скажи мне – кто из нас украл больше: я или ты с Лимоном? А? И чем вы лучше меня? – Шошиа швырнул метлу на пол и, подбоченившись, уставился на Гулояна.