Белые цветы - [121]

Тамада похвалил находчивого оратора и тут же рассказал шутку о тех обиженных природой, кто не наделен даром слова.

— Моя задача, — заключил он, — сделать тех и других украшением нашего стола.

И вдруг предоставил слово хирургу Чалдаеву, не отличающемуся красноречием. Но приказ тамады — закон, и Чалдаев поднялся с места. Он стоял и обдумывал свою речь значительно дольше, чем говорил.

— У одних речь похожа на соловьиное пение, другие говорят слова — как сохой ковыряют землю. Я ведь из крестьян. Меня в детстве при помощи кнута обучали пахать. За каждое лишнее слово тоже били. Где уж тут было научиться красноречию…

— В таком случае, я приду вам на помощь, — выручил тамада. — Ваша речь — истинное украшение стола, ибо короче вас еще никто не говорил.

— Спасибо! — поблагодарил Чалдаев. — И все же — маленькое добавление. Во славу и за здоровье молодых выпыо глоточек вот этого голубиного молочка!

И он отважно опрокинул добрую стопку «московской». Гости оживленно зашумели, задвигались. Слышался стук ножей и вилок, взаимные предложения отведать тех или иных закусок.

И вдруг звонкий голос перекрыл застольный шум.

— Товарищ тамада, где ваша справедливость?! — воскликнула бойкая смуглолицая женщина средних лет. — Почему здесь говорят одни мужчины?!

Тамада подскочил на месте, приложив руку к груди.

— Гульсум-ханум, да вы словно мысли мои прочитали! Вам слово, прекраснейшая из женщин!

— Коли так, — начала Гульсум-ханум, — скажу коротко: самый лучший тост на свадьбе — это когда кричат «горько!».

Гости не заставили себя упрашивать, дружно захлопали в ладоши, оглушительно закричали «горько».

Никуда не денешься — Гульшагида с Мансуром расцеловались.

После этой церемонии тамада сказал:

— Помнится, мне выпало счастье быть на свадьбе Гульсум-ханум. Все было отлично, но… забыли провозгласить «горько», лишили Гульсум-ханум предлога лишний раз поцеловаться с женихом. Теперь она на каждой свадьбе, не умолкая, кричит «горько».

— Только и осталось, коль самой не досталось! — не замедлила откликнуться Гульсум.

Шел пир горой: тосты, звон бокалов, раскатистый смех, отдельные выкрики, снова тосты.

Потом, словно по чьему-то знаку, гости задвигали стульями. Все поднялись с мест: одни — чтоб размяться, модницы — повертеться перед зеркалом. Кто-то сейчас же сел за рояль. Бойкая Гульсум-ханум приятным голосом затянула народную «Арчу». Гости дружно подхватили. Затем спели русскую волжскую «Из-за острова на стрежень…». Неожиданно объявился дар у Юматши — густым и раскатистым баритоном он исполнил несколько башкирских песен. А скромница Диляфруз до того развеселилась, что подпевала ему.

Гости постарше собрались в кабинете Абузара Гиреевича. Курильщики столпились в коридоре. Молодежь танцевала без устали.

Хирург Чалдаев не курил, он не умел ни танцевать, ни петь ничего, кроме «Бадьянова сада». Вместе с другими он удалился в кабинет к Абузару Гиреевичу. Здесь говорили о последних новостях в медицине, о журнальных статьях, операциях, редких болезнях, о врачебной этике. Кто-то вдруг вспомнил о Фазылджане Янгуре, спросил, почему его нет сегодня. Человека, задавшего бестактный вопрос, вовремя потянули за рукав.

Общая беседа возобновилась, потекла своим чередом. А в других комнатах продолжалось свадебное веселье. Опять бурно заиграли на рояле. Грянула любимая песня невесты — «Акъяр»…

8

…А вот и последний штрих.

Абузар Гиреевич просматривал утренние газеты. В глаза ему бросилась небольшая заметка. В ней сообщалось, что видный ученый, известный в Казани хирург Фазылджан Джангирович Янгура, как истинный ревнитель науки, оставив в городе благоустроенную квартиру, уехал в Сибирь на постоянную работу, решив изучить на месте способы борьбы с некоторыми болезнями, присущими глубинной Сибири.

Профессор не верил своим глазам. Кровь бросилась ему в лицо, он в сердцах отшвырнул газету.

«Какое двуличие! И какое пособничество этому двуличию!»

Впрочем — у него не было времени возмущаться слишком долго. Да и вряд ли Янгура заслуживал в его глазах даже возмущения.

Профессора ждала внизу машина. Надо было ехать в больницу. Еще недавно он предпочитал ходить пешком. Но в последнее время силы начали изменять ему. И все же он не собирается уходить на покой. Он аккуратно посещает больницу, деканат, лекции, научные заседания. Но бывает — нахлынет ужасная слабость, он неделями лежит в постели, никуда не выходит. Домашние стараются беречь его, не тревожить ничем. Взяли было ему путевку в санаторий, но поездку пришлось отложить: авторитетный консилиум пришел к заключению, что лучше ему пока не отлучаться из дому.

Путевка — не большая потеря, можно приобрести другую. Абузара Гиреевича тревожили более серьезные думы. Не откладывая дела в долгий ящик, надо кафедру передать в руки другого, надежного человека. Раньше за подобную мысль он ругал бы себя последними словами, назвал бы дезертиром. А вот сейчас понял: надо посчитаться с неизбежностью. Цепляться за место, когда у тебя уже нет сил для настоящей работы, — значит мешать движению науки. Уйти вовремя— это тоже мужество. На днях Абузар Гиреевич написал письмо ученому совету института: ссылаясь на преклонный возраст и ухудшение здоровья, просил освободить его от руководства кафедрой и оставить только научным консультантом. Руководство кафедрой он просил передать одному из способнейших своих учеников — профессору Фаизову.