Белое и красное - [50]

Отблеск огня из приоткрытой дверцы упал на его лицо, поэтому Ядвига не заметила, как он покраснел.

На крыльце стоял мужик в валенках, в ободранном полушубке, подпоясанный ремнем. Запорошен снегом, на груди сосульки. Лед вмерз в бороду и усы.

— Мне бы Ирину Петровну, — сказал мужик. И сосульки на его усах задвигались. Казалось, вот-вот они со звоном упадут. Чарнацкий непроизвольно улыбнулся.

— Входите. Я сейчас узнаю, дома ли она.

— Я пока отряхнусь, а то снегу на мне…

Человек долго отряхивался на крыльце, громко сморкался, сплевывал. Хлопнул ушанкой о балку крыльца, размашисто, как в споре, когда в сердцах швыряют шапку оземь. Что-то уж больно добросовестно демонстрировал он свою принадлежность к крестьянскому сословию. У Чарнацкого закралось подозрение.

— Ирина, к вам пришли.

Долгих на дежурстве. Ольга с матерью с минуты на минуту должны вернуться из церкви. Ядвига в Комитете. Таня частенько последнее время ночевала в госпитале. Дома одна Ирина. В ее комнате горел свет.

После того как тяжелые гаубицы из-за Ангары возвестили о поражении взбунтовавшихся юнкеров и страх погнал их с улиц города в тайгу, Ирина сникла, словно сломалась. Сначала она верила, что ее любимый жив и обязательно даст о себе знать. Найдет возможность. Но прошел месяц, второй, кое-кто из участников мятежа отыскался в Хабаровске, некоторые — в Маньчжурии, родственники получили вести, а о Леониде Львовиче ничего не было слышно.

Искоса поглядывая на пришельца — тот, сняв полушубок и решив, что никто за ним не наблюдает, подошел к зеркалу, — Чарнацкий постучал в комнату Ирины:

— Ирина Петровна, к вам пришли… с вестями!

Он рискнул произнести это слово. И кажется, не ошибся.

Вечером из гостиной уже доносился смех Ирины, которого никто не слышал с декабря.

Когда, приняв приглашение Петра Поликарповича, Чарнацкий спустился к чаю, незнакомец расхаживал по гостиной пружинистым шагом, вытирая нос батистовым платочком, полученным, наверное, от Капитолины Павловны, рассказывал довольно рискованные, но не выходившие за рамки приличия анекдоты, и вообще, когда оттаял, — оказался молодым офицером. О большевиках в Иркутске говорил так, будто о суровой зиме. Свирепствует зима, свирепствует и проходит. Дал понять, а Петр Поликарпович ловил каждое его слово, что письмо, которое привез Ирине Петровне, не самое главное в той миссии, которую он взял на себя. Для конспиратора уж очень наивным и неосторожным показался он Чарнацкому.

Наконец мужчины остались одни, сидели, потягивая наливку, завязалась беседа. Офицер, поглаживая усы, рассказывал, что против большевиков готовится выступление, всеобщее.

— Буряты требуют Великую Бурятию. На Алтае вспоминают Чингисхана. Прогоним большевиков, говорят, заложим новую империю. И столицу уже выбрали — Каракорум. Это ничего, что там одни руины. Чингисхан тоже начинал на пустом месте. Признаться, наших офицеров это весьма нервирует. А я, если бы от меня зависело, и бурятам, и казахам, и полякам говорил: хотите Великую Бурятию — пожалуйста, Чингисхана хотите, а не Ивана Грозного — ваше дело, Польшу хотите — на здоровье. Но только в первую очередь, братья наши дорогие, надо свергнуть большевиков, и сделать это общими усилиями.

Чарнацкого неотвязно преследовала мысль, как бы Таня отнеслась к появлению в доме белого офицера. Невольно вздрогнул, когда тот упомянул о Польше.

— Не могу с тобой согласиться в одном вопросе, братец, — начал Петр Поликарпович. — Большевиков-то, конечно, надо в первую очередь прогнать, тут я согласен. Только ты не забывай, какой вред нанесли потомки Чингисхана матушке-России. Не стоит будить черта, пока спит.

— Ну а покончим с красными, да снова будем в Петрограде и Москве, всем этим нашим братьям покажем вот это… а если не понравится, увидят вот это…

И офицер показал фигу, а потом потряс кулаком. После подобной демонстрации у Чарнацкого пропала всякая охота слушать его.

У себя в комнате он занялся докладом, от которого оторвал его приход офицера.

«Поляки! Вы, сосланные в Сибирь и лишенные отчизны, — читал он переписанное им же обращение, — обездоленные царизмом, угнетающим все народы, вы сломлены потому, что боролись в одиночку, встаньте же, как один человек, вместе с русским народом за правду и свободу всех угнетенных».

Это воззвание написал русский. Есть и сейчас продолжатели у Серно-Соловьевича и Неустроева, у русских братьев, с которыми нужно дружить, верить им. Конечно, это не Леонид Львович, юнкер с длинными пальцами, так счастливо отыскавшийся, он теперь, оказывается, готовится к маршу на Иркутск. И не этот офицер, потрясающий кулаком, хотя ходит по улицам сибирских городов переодетым. Может, Уткин? Вспомнились стихи Уткина о братстве народов.

Кто-то поднимался к нему. Он догадался, что это Петр Поликарпович. Не иначе хочет извиниться за своего гостя.

Долгих вздыхал, молчал. Посмотрел на акварель и лишь после этого заговорил.

— Зима нынче суровая, братец. И уж если кто останется без ночлега, замерзнет. В такую пору собаку не выгонишь из дому, не то что человека.

Чарнацкий понял, к чему клонит хозяин. Он молчал, решил не облегчать Петру Поликарповичу задачу.