Белое и красное - [14]

— Ну скажи, папа, он здесь, в Иркутске? Подумать только! Ты видел его?

Петр Поликарпович Долгих посмотрел на свою любимицу несколько удивленно, не зная, радоваться или огорчаться по поводу того, что Таня так легко порвала с женихом.

— Нет, не видел. Но сегодня рано утром мне приносят депешу. «Лично, Петр Поликарпович, еще совсем тепленькая», — сказал телеграфист. Конечно, тепленькая, если всего два шага от телеграфного аппарата до моего кабинета. Смотрю первым делом откуда… Из Качуги. Потом — от кого…

Ирина слушала, продолжая расчесывать волосы. Леонид попросил ее отрастить косы. Он объяснил, что его мать не выносит женщин с короткой стрижкой. А на рождество они собираются поехать к матери Леонида.

— Читаю депешу, — продолжал Петр Поликарпович, — и какой-то она мне показалась странной. Ян Станиславович уведомляет, что скоро будет в Иркутске, и спрашивает, не возражаю ли я, если он навестит нас. Дипломатия какая-то, братец, думаю, если бы дело было только в том, чтобы навестить нас, не посылал бы депешу, не разводил бы церемоний. Ну, думаю, проучу я тебя, братец, поймешь, что с нами, русскими, надо попроще. На нашу искренность еще никто не жаловался. И — бах! — даю ответную: мол, если хочет остановиться в Иркутске, может поселиться у нас, комната ждет его.

Ирина продолжала заниматься своими волосами, правда, гребень чаще замелькал в ее руках. «Ему нравились мои косы», — вспомнила она.

Тимофей открыл глаза. Какое-то время не мог понять, где он. Во сне он видел Суоруна. Тот умел рассказывать и петь олонхо[5]. Дед Суорун был из Тимофеева детства. Умер он в злые годы, когда их кочевье погубила оспа.

На лиственнице сидела золотисто-рыжая белка. Увидев ее, Тимофей успокоился. Значит, он лежит на шкуре оленя в своем шалаше. Из шалаша видна старая лиственница, склон пригорка, озеро. На озере покачивался плавающий островок с тремя березами. Островок медленно удалялся в направлении противоположного берега. Тимофей смотрел на листву берез, и ему казалось, что это он сам уплывает куда-то с пригорком, шалашом, лиственницей.

Дед Суорун… Никто так не умел рассказывать об Одунхаане, державшем в своих руках судьбу народа, или петь, подражая голосу жестокого, однорукого людоеда-аббасы, отчего даже взрослые, собравшиеся в юрте, не только Тимофей, дрожали в ужасе — так боялись этого страшного чудища. Дед Суорун не снился ему уже много лет. «Наверное, умру, — решил Тимофей. — Каждому творению свое время».

Глянул на белку, она ловко карабкалась вверх. Было позднее утро. Правда, Тимофей еще на заре отвязал лошадь и пустил пастись на лужайке у озера. На ночь Тимофей всегда оставлял коня возле шалаша, а собаку привязывал, чтобы без нужды не бегала, не пугала зверя. Никто не подойдет ночью к Тимофею — ни человек, ни зверь. Конь чует тайгу по-своему, пес по-своему. И Тимофей тоже еще слышит тайгу, не только слышит, а чувствует ее своим нутром.

Эту часть тайги человек обходит стороной. Шесть лет назад здесь полыхал пожар. Страшный пожар, он начался, как начинаются пожары в тайге, сразу, неизвестно откуда. То ли молния в недобрую бурю без дождя укусила дерево, истекающее смолой. А может, охотник или какой-нибудь беглец оставил непогашенным костер… Да и якуты, выжигая траву на поляне, могли не заметить, как огонь перекинулся на кустарник и стал подниматься по деревьям. Рассчитывали, сам погаснет, тайга-то бескрайняя. Пожар прошел сто верст широкой полосой, в некоторых местах доходившей верст до тридцати. С шипением погас, когда добрался до Лены, где пламя, срываемое с деревьев ветром, поднятым самим огнем — ибо в ту пору стояла тихая погода, — опустилось на реку. На пути пожара лежало несколько озер. Они выставили против огня сочные приозерные луга, топи, поросшие клюквой, и пожар к ним не пробился. Обогнул озера с обеих сторон и пошел дальше, оставляя внутри себя невыгоревшие куски, пока оба его края верст через пятнадцать вновь не соединились.

Вот и получилось, что озера спасли прилегающие к ним куски тайги. И посреди выгоревшего леса сохранилась зеленая, скрытая от людского глаза тайга. Люди неуютно чувствовали себя среди обуглившихся, опаленных огнем мертвых деревьев, вид их, особенно в сухую погоду, невольно наводил на мысль, что вот-вот вновь вспыхнет пожар. Они заходили в обгоревший лес, а убедившись, что он тянется на много верст, поворачивали обратно и уходили в живую, девственную тайгу.

Пора вытаскивать сети. Скоро начнет припекать солнце. Тимофей даже до того, как стали убывать его силы, любил в жаркие дни короткого лета или в долгие зимние дни полежать. Еще совсем молодым, бывало, оставлял корову на поляне, пусть себе щиплет траву, а сам забирался в шалаш и укладывался спать. Медведь, по-якутски кок, бродил, понятно, по тайге, но он ведь не обязательно должен был прийти за коровой, которую пас Тимофей. И медведь не приходил, хотя в соседнем улусе утащил корову-кормилицу. А когда зимой на стойбище юрту засыпало снегом и она становилась похожа на огромный сугроб, тоже выдавались дни, что мужчине не оставалось ничего другого, как спать и следить только за тем, чтобы бок не отлежать. Конечно, если в юрте жила хорошая женщина, работящая. У него была такая. Вот вторая, тунгуска, не такая, нет, зато…