Беллона - [45]

Сейчас у Платона Платоновича всё свершится. А что же я? Неужто струшу, как в проклятый день Синопа?

Спускаясь по лестнице, я придержал Диану за локоть.

— Что? — спросила она, приязненно улыбаясь.

Эта улыбка придала мне смелости. Мы были уже так давно знакомы, Диана успела ко мне привыкнуть. Я знал, чувствовал, что стал ей своим. Бывало — в последнее время нередко, — что мы понимали друг друга без слов. А несколько дней назад она задумчиво сказала: «Чуднó. С тобой можно сидеть молча — и ничего, не скучно».

Я уже придумал, как признаюсь в любви. Верней, не как, а где. Я ведь не речист, даже Платон Платонович по сравнению со мной златоуст. А там можно будет вообще ничего не говорить. Она осмотрится — и сама всё поймет.

— Пойдешь со мной в одно место? Не сейчас. Завтра, после концерта.

— В какое место?

— На Лысую гору.

Она, конечно, удивилась.

— Зачем? Там же нет ничего. Кусты да камни.

— Увидишь… Я тебе такое покажу…

Диана больше не улыбалась, прочла что-то по моему лицу.

— Хорошо. Ты меня заинтриговал.

Но тут ее снизу позвала Крестинская, и я остался на лестнице один. От волнения было трудно дышать.

Сверху было видно через окно, что Диана с Крестинской остановились во дворе и о чем-то шепчутся.

Влюбленные мнительны. Я вспомнил насмешливую гримаску, с которой поглядела на меня Золотая Кудряшка, и заподозрил, что чертова кукла обо всем догадалась и хочет настроить Диану против меня.

Спустился на первый этаж, подкрался к окну, тихонько раскрыл раму пошире.

Нет, разговор был не обо мне.

— Значит, хорошо тебе живется у Агриппины?

— Как в сказке.

Я чуть высунулся. Крестинская разглядывала Диану со странным выражением.

— Никогда не понимала, что она в тебе нашла. Одно время жутко тебе завидовала, честное слово. Только знаешь, Короленко, я из пансиона тоже ухожу. — Крестинская заулыбалась, и я понял: она смотрит на Диану с торжеством и, пожалуй, превосходством. — Помнишь того молодого адъютанта, князя Ливена? Который был у нас на весеннем балу?

— Еще бы!

Крестинская скромно потупила взор.

— Он сделал мне предложение.

Диана всплеснула руками.

— Правда?!

— Его родители, конечно, были против. Кто он и кто я? Но у Жоржа очень твердый характер. — Крестинская перестала изображать скромность, ее глаза засверкали. — Только представь, Короленко! Уеду отсюда в Петербург! А закончится эта дурацкая война, мы поедем в Париж. Я взялась за французский как следует. Без этого мне теперь нельзя…

Я потерял интерес к разговору: девчачья болтовня и меня не касается. А наверху в это самое время Иноземцов делал госпоже Ипсиланти предложение. Может быть, всё уже закончилось. Но чем?

Стараясь не скрипеть ступенями, я поспешил вернуться наверх.

Из коридора, с того самого места, где Диана некогда «переводила» мне беседу Платона Платоновича с Агриппиной, было и видно, и слышно, что происходит в гостиной.

Кажется, я не опоздал. До объяснения еще не дошло. Очевидно, вначале капитану пришлось выслушать хозяйку.

— Вашу просьбу я, разумеется, исполню-с, — говорил он, когда я выглянул из-за угла. — Приведу всех своих офицеров — разумеется, молодых и холостых — в пансион на ваш осенний бал. Им это полезно-с, с барышнями полюбезничать.

— Очень признательна, для бедняжек два наших бала, весенний и осенний, такое большое событие! Ну что ж, решено. А о чем со мною желали побеседовать вы?

Капитан откашлялся, заерзал на стуле. Они сидели у стола совсем близко друг от друга. Сидели и молчали. Агриппина вдруг порозовела, коснулась воротничка.

— В горле пересохло… Чай, должно быть, уже остыл.

И взяла чашку. Как кстати!

Вдруг — не знаю, что на него нашло — Иноземцов дернулся, задел локоть госпожи Ипсиланти, и чашка упала на стол. У ней отлетела ручка, а чай с волшебным снадобьем разлился!

— Боже, что с вами?! — вскричала Агриппина Львовна.

Платон Платонович схватился за висок.

— Виноват-с… Оса укусила. Тысяча извинений!

— Дайте посмотрю! Нужно вынуть жало!

Она вскочила, наклонилась, однако капитан поспешно отодвинулся.

— Пустое-с… Агриппина Львовна, я должен вам сказать… нечто… То есть, если, конечно, вам будет угодно меня выслушать…

Здесь Иноземцов закашлялся и осип, как это случалось с ним в минуты крайнего напряжения. Он заговорил так тихо, что даже я с моим острым слухом не мог разобрать ни слова. Видел лишь, что капитан ужасно волнуется, запинается и помогает себе жестикуляцией. Агриппина слушала, опустив глаза. Щеки у нее были уже не розовые, а пунцовые. Платон Платонович же, напротив, всё больше бледнел.

Он размахивал руками сильней и сильней, голос понемногу креп.

— …Я недостоин, тут нечего говорить. Какая из меня пара? Ни имения, ни состояния, бирюк бирюком. Вы, конечно, меня сейчас выставите за дверь, и правильно сделаете. Но я решил, в бурю лучше обрубить якоря, а дальше, как ветер вынесет… Нету больше моих сил говорить вам одно, а думать про другое. Прошу вас, велите мне идти прочь! И я на всех парусах…

Господи, как же он мямлил! Я понял, что главных слов капитан так и не произнес, всё ходит вокруг да около! Чего, казалось бы, проще: «Люблю, жить без вас не могу, предлагаю твердую руку и пылкое сердце». А он плетет невесть что — пойди пойми, чего хочет.