Беллона - [33]

Встряхнувшись, я окончательно пришел в себя. Перекрестился. Поднял голову — и увидел за окном две растрепанные головы с расплющенными о стекло носами. Это мои греки пялились на меня с ужасом.

Я вышел к ним.

— Никого пока хоронить не надо, — сказал я хрипло. — Ступайте себе. Вот ваши деньги.

Полез в карман за кошельком, но греки, переглянувшись, кинулись наутек.

— Эй, вы куда?

Сбежали. И маджару свою бросили. Я даже погнался за ними, но где там.

А вернулся — Джанко уже сидит, скрестив ноги, и с любопытством рассматривает три свинцовых шарика.

— Помирать не будешь, что ли? — вяло спросил я его, чувствуя себя совершенно разбитым.

Свершилось

Джанко не помер. Наоборот, с того дня он быстро пошел на поправку. Пулевые дырья затянулись со сказочной быстротой, и уже назавтра их можно было не перевязывать.

Если до того он неделю лежал без движения, то теперь меня прямо-таки загонял. Жрал с волчьим аппетитом, я еле успевал варить его любимую картошку с мясом и покупать на базаре диковинный плод кукурузу — ее Джанко обожал еще больше, чем говядину. Мог за раз слопать дюжину початков.

Еще он требовал, чтобы я его катал. Показывал, качая ладонью перед носом, как ему необходим свежий воздух. Перепуганные колдовством греки так и не вернулись, и я обменял мула с маджарой на легонькую коляску с рессорным ходом. Уж не знаю, на каком корабле и зачем привезли в Севастополь этот игрушечный экипаж, предназначенный для катания на пони. Я карликовых лошадок видел только в капитановой энциклопедии, а в нашем городе — ни разу.

И следующая картинка, другой памятнейший день моей жизни, — это как я пыхчу вдоль по улице, везу развалившегося барином индейца, а он знай покуривает трубку и стучит по ободу, чтоб я пошевеливался.

В город мы выехали в первый раз, до того катались только вокруг дома. Но сегодня Джанко потребовал — само собой, без слов, одними жестами, — чтоб я повез его, куда скажет.

Мне-то что? Повез.

Дом капитана Иноземцова находился на углу Мясного переулка, с видом на Артиллерийскую бухту и Большой рейд. В этой части города проживало немало штаб-офицеров флота, кто не имел семьи и получал от портового комендантства казенную квартиру. Если командир корабля — с палисадником и конюшенным сараем, где я теперь и содержал даром доставшуюся колясочку.

Пока я вез своего седока по ровной пустой улочке, как вчера и третьего дня, всё было ничего, но на углу Джанко стукнул по правой оглобле, а это означало, что нужно поворачивать вправо. Мне это не понравилось. Вправо дорога шла в гору, а кроме того через пару минут мы оказались на Большой Морской, людной улице, где все на нас пялились. Правду сказать, было на что: юнга, запряженный на манер ишака, волок в легкой тележечке невиданное чучело с перьями в черных космах.

Ох, наслушался я всякого-разного. И всё снес, ни словом не огрызнулся — вот в каком я пребывал покаянном состоянии духа. Волшебное исцеление Джанко нарушило мои самоубийственные планы, но мнения о собственной персоне и мрачного взгляда на жизнь не переменило. Мне, пожалуй, даже нравилось, что я превратился в тягловое животное, — эту повинность я считал вроде епитимьи и сносил ее безропотно.

Однако индеец погонял меня, всё нетерпеливей постукивая по дереву. Я начал задыхаться и обливаться потом, хотя день был холодный. Мы дважды свернули, поднимаясь по довольно крутому спуску.

Не удержавшись в смирении, я начал ворчать.

— Ишь, запряг! Тпрукни еще! Кобыла я тебе, что ли?

Я сердито оглянулся на Джанко, ожидая увидеть ухмылку на его костлявой физиономии, которая уже перестала быть бледной, а от картошки с мясом даже немножко замордела. Но индеец был серьезен, напряжен. В руке он держал дагерротип. После удивительной операции, в которой я исполнил роль то ли лекаря, то ли шамана, медальона Джанко мне не вернул. Предложил поменять на медвежий коготь. Возражать я не стал. Портрет, на котором вместо волшебного лица чернело пятно, стал мне не в радость, а индейский оберег, пожалуй, пригодился бы. Я предполагал, что этот талисман и спас Джанко от неминуемой гибели, не дал помереть от смертельных ран. Теперь коготь висел у меня на груди, под блузой.

Индеец ткнул пальцем в подворотню каменного двухэтажного дома, в котором располагалось какое-то присутствие.

— Сюда? — спросил я. — А чего здесь?

Он пожал плечами и показал: закати туда коляску и будем ждать.

Ладно, стали ждать. Он курил свою трубку, я — свою. Сидеть на корточках лучше, чем переться в гору с тяжелым прицепом.

Проторчали мы в подворотне долго, я успел соскучиться и замерзнуть. Индейцу-то хорошо, он закутался в одеяло, а я пожалел, что не прихватил с собою бушлата. Осень в тот год выдалась долгая и мягкая, а все-таки был конец ноября.

Несколько раз я предлагал двигаться дальше, но Джанко отмахивался от меня, как от назойливой мухи.

Вдруг приложил палец к губам и показал: спрячься!

Я прижался к стене.

Мимо шла чинная процессия. Женщина в шляпке и темно-серой крылатке вела выводок девочек разного возраста. Все они были одинаково одеты, в такие же серые пальто с пелериной и капоры, обвязанные белой лентой. Шли парами, держась за руки: впереди маленькие, сзади — старшие, уже совсем девушки. Это были воспитанницы Морского пансиона, где за казенный счет содержали девочек-сирот, дочерей флотских офицеров. Серых пансионерок мне доводилось видеть и раньше. Интереса у меня они не вызвали, а больше на улице никого не было, как я ни высовывался из подворотни.