Беллинсгаузен - [3]

А вот дружба, какая возникла у немца Фабиана и эста Юри, оказалась и вовсе удивительной. Бесовское, контрабандное дело объединяло их. Об этом смердили злые языки, однако тишком, намёками, потому как ни тот, ни другой обид не прощали и подлый народишко держали в страхе.

Фабиан владел мызой в Пилгузе, землёй в пять гаков (за гак в Северной Эстонии считали десять гектаров), деревней Лахетагузе с сорока душами, всё, что осталось после многих дроблений и переделов с тех пор, как Беллинсгаузены обосновались на острове. Ни в какие союзы он не входил, с соседями не общался[1].

В молодости корнетом участвовал Фабиан в Семилетней войне с пруссаками. В Риге на празднике по случаю успешного её окончания увидел он Лизоньку, дочь эскадронного командира. Полюбили они друг друга неистово. Получив отставку, увёз он её на Эзель. Принесла ему Лизонька двух сыновей-погодков Александра и Якова. Когда они подросли, отвёз их к брату Фердинанду в Аренсбург, где была единственная на весь остров школа. А через шесть лет неждан но Лизонька забеременела вновь. Но кого произвела на свет, бедняжка так и не узнала.

На свадьбе Юри и Эме Фабиан дал молодым вольную, подарил флигель на заднем дворе. Стал Юри как бы управляющим. Наблюдал за скотом и птичником, кузницей, бондарней, погребом и другой хозяйской собственностью. Земля на Эзеле была худая — суглинок да камень. Урожаи выдавались редкие, разве что животину поддержать, хлеб же покупали на материке у ревельских эстов.

Надёжным промыслом, помимо ловли жирной, неистребимой салаки, считали Фабиан и Юри контрабанду. У них была пойема — кораблик остроносый, с обвалистыми бортами, кубриком на корме, с убирающейся мачтою косым парусом. Пойема носилась по Балтике, точно пиратский корвет, — не знала усталости, не страшилась бурь, проскакивала мелководья, где иные распарывали брюхо на острых камнях. Не раз и не два хаживали они в Швецию. Бочку с эстонским зерном обменивали на две — с солью. А грузили бочек по двадцать. Чтобы смурное кипельное море пересечь, в Швеции посредников найти и сбыть товар, — ума не надо, хотя из умников не каждый в дальний рейс пускался. Главная блажь крылась в азарте обхитрить, с носом оставить пограничных и таможенных церберов.

Случалось, почти настигали, рушили пушкой корпус и снасть, грозились вздёрнуть на рее, но в самый последний момент упускали. То ветер неожиданно переменялся, то наступала ночь, то разыгрывалась качка... Пойема, словно угорь, из рук ускальзывала, а на новую гонку таможне духу не хватало. Кляли неистово, слали громы небесные — да бестолку.

Бывало, устраивали облавы. Поджидали на берегу в потайных местах, хоронились на подходе к шхерам, крейсировали мористей, однако у «дьяволов Балтики» своя хитрость имелась: по малейшим приметам, тонким разбойничьим чутьём, нечаянному неуклюжью, чиху ли с простуды, табачной струйке от носогрейки, блудливому ли шёпоту они угадывали неладное, выносились из расставленных силков упырями, и вся затея с поимкой контрабандистов шла прахом.

Крепкие, жилистые, упрямые Фабиан и Юри не признавали никаких законов, не знали над собой никакой власти, кроме силы. Они отличались от других дерзким духом предпринимательства, удачливостью.

Неизвестно, на какие доли раскладывали добычу захудалый барин Фабиан Беллинсгаузен и Юри Рангопль, но, ясно, они не оставались в обиде друг на друга. И когда неутешное горе свалило Фабиана, Юри первым явился на зов.

Похоронили Елизавету по православному псковскому обряду. Маленький сиротка причмокнулся к груди Эме, которая неделей раньше разрешилась от бремени тоже сыном. Младшего Рангопля назвали Аго. Беллинсгаузенова же отпрыска нарекли отцовским именем — Фабиан, прибавив ещё одно имя — Готлиб, как бы «Богом любимый». В католической и протестанской церквах свято сохраняли обычай давать новорождённым несколько имён, поручая, таким образом, заботу о них сразу нескольким ангелам.

Так на мызе Пилгуза появился маленький барчук Фабиан. Со своим ровесником Аго он как брат проведёт безмятежное детство.

Говорят, самый милый ребёнок — последний. Фабиана отец не выделял. Больше того, гнал с глаз, чтобы не напоминал о Лизоньке. А как хворать стал, садился в кресло, вынесенное на воздух, клал на рыжеватенькую головку тяжёлую лапищу и держал так час и другой, глядя на тусклое бесцветное море, думал о чём-то давно ушедшем, и мальчик боялся шевельнуться, чтоб не рассердить батюшку. Не заметил старший Фабиан, как подросли ребятишки, и однажды, как бы очнувшись, отдал приказ Юри:

   — Учить надо.

Юри призвал из деревни патера Копли Рейнвальда. За зиму тот выучил мальцов грамоте, арифметическим упражнениям, а по весне Юри за пуд копчёностей выменял у ревельского лавочника книжку с истлевшим переплётом и медными застёжками. Книга оказалась сущим кладом для ничем не затуманенных детских умишек. С нею Фабиан-младший и Аго отправились в учебное плавание, но не вперёд, а назад, в прошлое, навсегда ушедшее, угасшее, но не утратившее прелести для мечтательного и дерзкого детского сердца. Это была «Ливонская хроника», писанная лет шестьсот назад сметливым панегиристом епископа Альберта фон Буксгевдена Генрихом по прозвищу Латыш.