Бэлла - [25]

Особенно запах бензоя казался ему истинным запахом его прошлого существования, его счастья. Но однажды он вылил бензой в умывальник и заменил первой попавшейся на глаза туалетной водой. Два дня комната его пахло бензоем. Он настеж открывал окна, и все-таки прошлая его жизнь не выходила из комнаты. Свое специальное мыло он заменил мылом Пирса. А! чего бы он не заплатил за то, чтобы перевоплощение его совершилось просто переменой формы его флаконов и содержания его тюбиков!

Он все откладывал исполнение своего решения и наслаждался счастливыми воспоминаниями, по вечерам открывая этот чемодан прошлого. Однажды у парикмахера он согласился воспользоваться услугами маникюрши. Она взяла его за руку; у него было впечатление, будто он в последний раз дает свою руку чистоте. В тот же день он нашел в отеле письмо от своего сына. Жак жаловался на жестокие боли в голове. Он страдал, страдал, как в тот день, — прибавлял он, — когда десяти лет он упал с лошади. Он хотел доставить удовольствие отцу, сделав намек на тот год, когда между ними была самая большая дружба. Фонтранж вышел из отеля.

Он бродил по Монмартру, останавливаясь перед кафе, сталкиваясь у различных дверей с одним и тем же продавцом кукол и одними и теми же музыкантами, за которыми он следовал бессознательно.

У каждой двери вырывавшийся изнутри свет придавал ему новую окраску: Фонтранж был розовым, затем синим, затем фиолетовым. Он примерял различные цвета к тому телу, сущность которого он решил изменить. Потом он шел дальше. Девицы Монмартра не решались приставать к этому пожилому господину, печальному и хорошо одетому. Он проходил через площадь Пигаль; эти места Фонтранж плохо знал. Когда он приезжал в Париж, он посещал только улицы, расположенные вблизи улицы Рояль. Вдруг, пересекая площадь, он заметил бар, о котором ему говорил сын. От толкнул дверь. Это было не то, что он представлял себе. Очень немногие столики были заняты. Писатели спорили в уголке об орфографических ошибках в XVIII веке. Против них какой-то адвокат в усах запечатывал письмо. Был час отдыха в этом квартале. Писатели говорили, адвокаты писали, женщин не было. Перед буфетчиком стояли различные флаконы, заставившие Фонтранжа вспомнить о флаконах в его несессере, о постели, еще не оскверненной там, в отеле Лувра, о своем прежнем счастьи. Время от времени молодой человек подходил к стойке, чтобы выпить, и спрашивал у буфетчика, когда придет Жанна и когда нужно ждать войны. Приход и той и другой казался несомненным…

Наконец, вошла молодая женщина.

Она была одета вызывающе, в смесь всех тех красок, которые сейчас примерял к себе Фонтранж. Она вошла и развязно и неуверенно. Фонтранж сидел в глубине залы на скамейке, и женщина села недалеко от него. Она не смела заговорить с ним. Но она заказала тот же ликер и те же папиросы, как и он. Эта скромная лесть тронула Фонтранжа. Он предложил ей спичку. Когда он поднес зажженную спичку к ее лицу, он увидел, как стрелка огня погрузилась в румяна, черную краску и в рисовую пудру, и ему показалось, что он приготовляется зажечь свое роковое лекарство, свою последнюю трубку.

Буфетчик, очевидно, не любил только что вошедшей, она сказала об этом Фонтранжу, стараясь не приближаться к нему из-за страха перед буфетчиком, и продолжала говорить, повернувшись лицом к буфету, точно читая какой-то монолог, который Фонтранж считал иногда необходимым прерывать из вежливости и главной темой которого было, что ни одна женщина в мире не вооружена лучше, чем Индиана для борьбы с мужчинами. Ее звали Индианой и родом она была из Мелона. Мужчины, — она знает их, с детства, — она не верила им; дом ее отца находился в самом близком соседстве с тюрьмой для несовершеннолетних преступников, и к ней все и приходили после освобождения, а также и все бежавшие из тюрьмы приходили сказать ей первые слова свободы. Да, Индиана — ее настоящее имя. По крайней мере теперь. Раньше ее звали Жерменой… Ни один молодой человек не мог, однако, похвастаться, что он обманул ее. Она всем отказывала, а бежавших из тюрьмы всегда направляла на ложный путь. Старикам она тоже не верила. Когда они приставали к ней на улице или даже в баре, все эти старые нотариусы, старые судьи с теми же самыми фразами, какие произносили и бежавшие из тюрьмы: «Ну, что, красотка, как дела?» — она их быстро ставила на нужное место… Она продолжала говорить, не оборачиваясь к Фонтранжу, не наклоняя головы, в страхе перед этим буфетчиком, ни старым, ни молодым, того переходного возраста, против которого, быть может, у нее не было оружия и от которого шли все ее несчастья. Она продолжала рассказ о своей жизни с гордостью, точно это была непрерывная победа над мужчинами. Когда она жила (ей было шестнадцать лет) в фаланстере в Сампюисе, где доктор Робэн в числе других уроков преподавал игру на духовых инструментах, она изучала игру на рожке.

— На охотничьем рожке? — спросил Фонтранж.

— Нет, на английском рожке, на горне с клапанами. — Она устроила однажды так, чтобы конец инструмента пришелся как раз в ухо доктора Робэна — ведь он тоже мужчина, в конце концов. Она была наказана за это. А в другой раз в три часа утра среди зимы она сдернула со всех пансионерок одеяла, все дрожали и чихали. Когда Робэн выгнал ее, она жалела только о собаке этого заведения, похожей на большую желтую лисицу с длинной шерстью.