Бэлла - [23]
Шли годы. Фонтранж чувствовал себя недостойным Жака. Он все время упрекал себя в том, что у Жака такой посредственный отец. Он упрекал себя и в том, что когда Жаку было два года, то по своей нежности он превосходил отца, что в шесть лет воображение у него было сильнее, чем у отца, и что теперь он был более образован, чем отец.
Заботясь о будущем Жака, он снова завязал отношения с герцогами Оранскими и с Гогенцоллернами, с которыми Фонтранжи были родственно связаны и от которых он хотел получить теперь настоящего померанского волчонка. Точно так же он пытался завязать отношения с историей, с народами востока и с географией. Изучение различных наук казалось ему, — почему он и сам не мог об'яснить, — лучшим способом предохранить от опасностей жизни это маленькое великолепное тело, эти крепкие детские ножки, эти круглые красивые плечики. Он и сам не понимал, как высота пирамид, даты вступления на престол королей, изучение случаев равенства треугольников могут придать взгляду больше нежности, коже — больший блеск, пожатию руки — больше энергии. Но он на самом себе убеждался в этом. Отец чувствовал себя несравненно более сильным, с тех пор как он принимал за своим первым завтраком дозу фосфотина, а в полдень пил молоко, и силы его прибавлялись от этой детской пищи и от чтения учебников. Он сделался, как и Жак, образцом здоровья и силы.
В первый раз нежное и страстное поколение Фонтранжей доживало до сорокалетнего возраста. С этой эпохой совпало время лучших отношений между отцом и сыном, длившееся около года. Исполнилось как раз десятилетие Жака. Это была эпоха (которой не суждено было повториться), когда два существа искренне были открыты и преданы друг другу. Провинциальная элегантность Фонтранжа, его галстук Лавальер, его булавка в галстуке в виде золотого бича, его носовые платки с гербами должны были прельщать ребенка в десять лет. Все, что могло создать воображение Фонтранжа отца — переодеть Жака в жокея и устроить бега с самой медленной породой собак, — вполне удовлетворяло десятилетнего мальчика. Фонтранж в этом году спас лошадь, которая тонула в ручье, потушил небольшой пожар и стал героем в глазах десятилетнего ребенка. До этого года голоса отца и сына дисгармонировали; в это время они стали созвучными; воспоминание об этом божественном годе всегда парило над всеми другими воспоминаниями Фонтранжа; это был единственный год, когда маски были сброшены отцом и сыном. Отец видел и прикасался к нежному лицу жестокого Жака.
В девятнадцать лет Жак уехал в Париж. Никогда еще в столицу не отправляли такого совершенного по здоровью, нетронутого создания. Ни одного белого пятнышка на ногте. Ни одной мозоли, никаких шумов в сердце. Отцовская любовь защитила его от царапин, прыщей, появляющихся от тугих воротничков, от опухших вен из-за тугих подвязок. Курс наук, который он прошел сперва с помощью отца и местного аббата, а лотам с помощью специалиста учителя, ие особенно обременил его ум, но, следуя теории Фонтранжей, способствовал его физическому развитию. Изучение римской истории дало ему грудную клетку без из'яна и без сердца; изучение греков-ловкие руки жонглера. Когда этот сын без близорукости, без артрита, без единой веснушки прощался с ним, Фонтранж, прижимая к своему сердцу самое здоровое существо, какое только когда-либо производил мир, потерял сознание от восхищения и счастья. Жак оставался в Париже полгода; он вернулся к началу рыбной ловли, немного мрачный, но вскоре развеселившийся: в самый вечер своего приезда он поймал щуку десяти фунтов. Несколько дней спустя домашний доктор посетил Фонтранжа и сообщил ему под секретом, что у Жака в Париже было неудачное приключение и что он болен.
Отчаяние Фонтранжа было безгранично; его не утешали никакие уверения, что болезнь, в сущности, не страшна, что она излечима, что, в конце концов, это пустяки. Жак продолжал сиять красотой и здоровьем, строил всевозможные планы, успокоенный надеждой на скорое выздоровление, а Фонтранж худел и становился все мрачнее. Вид щук, которых приносили с реки, сжимал ему сердце. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Ему, безжалостно убивавшему охотничьих собак, заболевших воспалением глаз, лошадей, у которых были ссадины на коленях, ему, которого оскорбляло даже яблоко, испещренное пятнами, ему Париж, вместо идеального бессмертного ребенка возвратил сына, зараженного самым страшным ядом, убивающим человечество и вместе с тем самым вульгарным ядом. То обстоятельство, что Жак отстранялся от него, едва целовал его, избегал к нему прикасаться, ревниво охранял от него свои удочки, точно и щуки были больны, то обстоятельство, что при сборах на охоту нужно было брать в дорогу два стакана, производило на него впечатление, будто он сам зараженный. Тяготея всю жизнь к тому, что было здорово, почетно, красиво, он был наказан теперь главным образом тем, что остался один при крушении всех своих надежд среди накопленного им богатства, красоты, здоровья и бесполезных почестей, в то время как его сын навсегда должен был остаться среди презираемых. Каким образом он мог бы теперь соединиться с ним? Как стереть различие между ними? Он сделал для этого несколько робких шагов. Фонтранж, такой вычищенный, так наивно выхоленный и надушенный, никогда не приближавшийся ближе, чем на два метра к фермеру, теперь пытался говорить с рабочими на ферме, предлагая им сигары, пожимал руки пастухам, целовал их маленьких дочерей. Фонтранж, избегавший нищих из-за их запаха, теперь вертелся вокруг них, искал предлога прикоснуться к ним, иногда даже помогал нищему натянуть на себя куртку. Он старался приблизиться к труду и к нищете, точно эта прививка должна была сделать его равным Жаку. Страшное открытие особенно мучительно было именно весной. Каждый новый листочек на дереве, каждый луч солнца, молодой и блестящий, повергали Фонтранжа в отчаяние. Он принужден был выходить из комнаты, когда там произносили одно из тех слов, которые часто произносятся в июне: «брак», «гнездо», «выводок». Он худел, он становился слабым.
