Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - [219]

— Я тебя слушаю.

Дотти собрала все свое мужество и произнесла:

— Мне, наверное, лучше съехать, да?

Канделябры замерли в воздухе. Бекка молчала.

— Он больше на меня не смотрит. Не разговаривает со мной. Когда ему снится этот его кошмар, раньше он обнимал меня, а сейчас нет. Он больше никогда меня не обнимает… Раньше его это успокаивало. Я как бы привязывала его обратно к земле, удерживала своей тяжестью. Мне казалось, я ему нужна хоть пару часов ночью… И этой пары часов мне, Бекка, хватало потом на весь день…

Дотти помолчала и тихонько пробормотала:

— А теперь я ему больше не нужна.

Бекка по-прежнему молчала.

— Теперь он стал спокойнее благодаря тебе. От меня больше никакого толку. В том, что ему лучше, моей заслуги нет.

Молчание.

— А я так надеялась, так надеялась…

Молчание.

— Я люблю его, Бекка. Люблю. Но он мне не врал, не смеялся надо мной. Он никогда не говорил, что любит меня. Ох, Бекка, мне так плохо…

Молчание.

— Это из-за той, другой женщины, да? Жозефины?

Бекка слушала, как не умел слушать никто другой. Не только ушами, но и глазами, сердцем, исполненным нежности. Даже руками-канделябрами.

— Ты нашла работу? — мягко, без укоризны, спросила она.

— Нашла…

— А ему не сказала?

— Я хотела остаться здесь…

— Но видишь, я-то догадалась. И он наверняка тоже.

Он боится завести с тобой разговор. Мужчины, знаешь ли, не мастера затевать объяснения.

— Он с ней виделся?

— Да не только в этой женщине дело, Дотти. Он меняется. Сам. Он хороший, порядочный человек.

— Да знаю я, знаю! Ох, Бекка…

Дотти горько разрыдалась, и Бекка раскрыла объятия, стараясь не перепачкать ее мукой. Дотти прижалась к ней.

— Я так его люблю! Я думала, он в конце концов ее забудет, привыкнет ко мне… Я так старалась не давить, быть легкой как перышко. Конечно, куда мне до нее! Я знаю, она и красивее меня в сто раз, и умнее, и элегантнее… Я вся какая-то сырая, недоделанная… Но я все думала, может, ну, мне просто повезет?..

Она всхлипнула и высвободилась из объятий Бекки. И вдруг в приступе ярости крикнула, заколотила кулаками по столу, по шкафчикам, холодильнику, стульям, яблокам, сахару, муке:

— Да чего я вдобавок еще и извиняюсь все время? Только и делаю, что извиняюсь! Чего я себе все время твержу, что я ничтожество? Чем я хуже нее? Какой он, видите ли, добрый, что не гонит меня из дому, из своей постели! Я все в себе поменяла, лишь бы ему понравиться. Все! Выучила и про красивые картины, и красиво говорить, и тебе нож для рыбы, и держаться прямо, и коктейльное платье на концерт, и хлопать только кончиками пальцев, и вежливо улыбаться… Так и этого ему мало! Да чего же ему надо? Чего он хочет? Пускай только скажет, я все для него сделаю! Я все сделаю, чтобы он был со мной! Я хочу, чтобы он любил меня, Бекка, пускай он меня любит!

— Сердцу не прикажешь. Но он очень хорошо к тебе относится…

— Но не любит. Не любит.

Бекка собрала яблоки, сгребла вместе муку и сахар, сунула руки до локтей под кран и тщательно вытерла их полотенцем, которое висело на дверце духовки.

— Значит, мне надо возвращаться домой, к себе. Одной… Ой, как же не хочется! Как представлю, что вот останусь в своей квартирке одна, без него, без вас… Вечером буду возвращаться, зажигать свет, а дома никого… Здесь мне было так хорошо!..

Дотти присела, ссутулившись, и тихонько заплакала, зажав нос рукой.

Бекке очень хотелось как-то ей помочь, но она знала: насильно мил не будешь. Дотти оказалась немила. Она протянула ей кухонный нож:

— На-ка, держи, поможешь. Почисти яблоки и порежь их кубиками, только покрупнее. Когда на сердце тяжело, надо занять чем-то руки. Самое верное средство от тоски.

— Ничего, что тебе придется поносить брекеты? — спросил Филипп у сына в машине по пути домой.

— Куда деваться-то? — отозвался тот, рассматривая отца сбоку. — А ты носил?

— Нет.

— А мама?

— Не знаю. Я никогда не спрашивал.

— Что, в ваше время было не принято?

— В наше время? Сто лет назад?

— Да нет… — сконфузился Александр.

— Ладно-ладно, я пошутил.

— Мама все равно навсегда останется молодой.

— Ей бы такая мысль понравилась.

— А что ты помнишь самого хорошего, что у вас было?

— Тот день, когда ты родился.

— А… И как это было?

— Мы с мамой были в палате, в роддоме. Нам положили матрас на пол, и первую ночь мы спали в обнимку, а ты посередине. Мы, конечно, следили, чтобы тебя не задавить, отодвигались, но все равно это был наш самый близкий момент. В ту ночь я понял, что такое счастье.

— Так было хорошо? — спросил Александр.

— Мне хотелось, чтобы ночь никогда не кончалась.

— Значит, теперь ты уже никогда больше не будешь так счастлив…

— Значит, теперь я буду счастлив как-нибудь иначе. Но то счастье — самое лучшее из всех, какие у меня еще будут и были в жизни.

— Хорошо, что в том счастье я тоже был. Хотя я и не помню.

— Может, и помнишь, просто не знаешь… А у тебя, — осмелев, спросил Филипп, — какое было самое большое счастье?

Александр задумался, пожевывая уголок воротника. С недавних пор у него завелась такая привычка.

— У меня их было несколько, и все разные.

— Ну, например, последний раз?

— Последний раз — когда я поцеловал Аннабель на светофоре, после уроков. Это был мой первый настоящий поцелуй. Наверное, я тогда тоже чувствовал, что мир у моих ног.