Бельгийская новелла - [40]

Он хотел услышать в ответ что-то скабрезное или вызывающее, но девушка состроила смущенную гримасу. «Мне же нельзя больше наверх, чтобы одеться», — сказала она. Похоже, она и не догадывалась о его душевных муках. Он легонько погладил ей руку, но ее все больше одолевало стеснение и беспокойство. «А лошадь больше не придет?» — спросила она.

«Не знаю», — ответил Томас, хотя был убежден, что лошадь опять что-то замышляет. Ему следовало бы придумать какое-нибудь средство, чтобы обезвредить чудовище, но он чувствовал только беспомощность и желание избавиться от этого докучного дела. «Какая странная ночь», — промолвила девушка. «Да», — согласился Томас. Он прислушался мгновение, нет ли посторонних звуков, потом обнял ее одной рукой за плечи и начал ей что-то шептать на ухо, горячо и тихо-тихо. «Томас, — хрипло сказала девушка, — ты слышишь, Томас, там…»

Он приподнял голову. Что-то скреблось в уличную дверь. Отвратительный скрежещущий звук становился все громче, перейдя в гулкое громыханье. Дверь дергалась на петлях, а затем словно кто-то начал дубасить в нее огромным молотом, чтобы разнести в щепы. Деревянные планки с треском лопнули, щепки от них влетели в переднюю. Девушка смертельно побледнела и тихо застонала. Она спрятала лицо у него на груди и затрепетала, как птичка. «Вставай, — шепнул Томас, — быстрее». Она не шевельнулась и лишь продолжала стонать. «Вставай, Мария», — повторил он, но она не двигалась, будто парализованная. Он обнял ее за шею и поднял как ребенка. Пока он, задыхаясь, поднимал ее по лестнице, он успел заметить, что входная дверь поддается бешеному напору. Удары в нее разносились устрашающим эхом по всему дому, в пробитую брешь глядел ночной мрак. Наверху он мгновение замешкался, потом внес девушку в чулан и запер изнутри дверь. В чулане света не было совсем, чернота была густой, как ноябрьская ночь. В этот миг входная дверь с ужасающим треском выскочила из петель, и лошадь, стуча копытами, вломилась в прихожую. Подковы лязгали по полу, вдребезги разбивая тонкий кафель. Шаря в потемках свободной рукой, спотыкаясь о разный хлам, Томас перенес девушку в дальний угол чулана, где стояла старая софа, и опустил ее на софу. Во время бегства халат куда-то подевался, и он чувствовал своей ладонью теплую кожу ее голой спины. Она лежала тихо, дрожа всем телом и прерывисто дыша. Ничего не видя, Томас наклонился к ней, ниже, ниже, пока его губы не коснулись ее шеи. Лошадь, гремя копытами, рысью вбежала в открытую дверь гостиной. Вначале металлическое лязганье заглушал палас, потом из гостиной донесся шум опрокидываемых стульев и треск свинцово тяжелого обеденного стола, раздавленного ударом копыт, как пустая спичечная коробка. Лошадь злобно фыркала, натыкаясь на мебель, и дико хихикала. Какое-то время Томас тревожно прислушивался к этому светопреставлению, но затем все происходящее внизу стало казаться ему чем-то неважным и несущественным, и он снова наклонился к девушке. В кромешной тьме его руки гладили ей лицо, и когда он кончиками пальцев ощутил нежное прикосновение ее ресниц, он принялся ласкать ее как ребенка. Девушка лежала не шевелясь, и только ее неровное дыхание обвевало ему щеки, словно летний ветер. «Мария, — шептал он чуть слышно, — знаешь, ты не бойся, это ничего. Это могло давно случиться…» С отвратительным храпом лошадь галопировала по дому, звенели осколки посуды, затем раздался глухой удар — это упала с потолка тяжелая люстра. «Мы же об этом давно знали, ведь так, Мария…» — продолжал шептать Томас. Она жадно обняла его, и он почувствовал через рубашку твердые, трепещущие холмики ее грудей. Внизу буйствовала лошадь, без удержу круша все вокруг, а ее цепенящее ржание звучало дьявольским хохотом. Но весь этот шум доносился откуда-то издалека и не имел никакого значения. Ее влажные губы были бесконечно добры, она повторяла: «Томас, Томас», и он, целуя ее, ощущал эти слова у себя во рту, словно детские пальчики. Тут по дому пронеслось жуткое, полное мерзкой похоти ржание, лошадь стала подниматься по лестнице, ее копыта, как кувалды, замолотили по ступеням.

Перевод В. Ошиса

Хуго Клаус

Мы вам напишем

Наконец-то служащий увидел ее в толпе, выходящей из туннеля. Она шла, расталкивая людей локтями и сумочкой. Очередь, выросшая у будки контролера, даже расступилась, чтобы пропустить ее вперед. Милая мама. Рыжая мама, здравствуй. Здравствуй. Она подошла к нему вся красная, улыбнулась.

— У тебя новые зубы, — сказал он.

Она обрадованно закивала. Губы ее были, как всегда, подкрашены неаккуратно, в их складках застряли крошки помады. «А цвет нравится тебе? Я хотела белый, но зубной врач сказал, что нет ничего противней, чем белые зубы у тех людей, по которым сразу видать, что раньше у них были желтые или, как это, даже янтарные, нет, янтарного оттенка. Ведь так и есть, а? Как ты думаешь? Из-за них я в Голландию ездила. Туда и обратно за один день. Они приезжают за тобой на Хлебный рынок, а вечером привозят обратно. На фургончике. Еще ездил один пастор». Десны были ярко-розовые, цвета сахарной помадки, цвета младенцев с рекламы средств по уходу за детской кожей.