Бельгийская новелла - [30]

На следующий день, в субботу, выйдя в это чудесное райское утро на порог своего дома, человек в черном увидел, как к нему в очередной и последний раз направляется другой человек в черном, с малиновыми отворотами на рукавах, с отливающим золотом медным рожком на воротничке и, едва заметив его, достает из сумки почтовую открытку с режущим глаз голубым небом. Какое неудобоваримое сочетание цветов! Мадлен прикрыла бы глаза рукой с длинными пальцами. А эти грязноватые лацканы, эта лоснящаяся от долгой носки куртка… Золотой отблеск меди, пурпур и голубизна во вкусе янки — все это складывалось в невыносимое сочетание, кричащую дисгармонию, отметил он про себя. Затем быстро вошел в дом, чтобы рассмотреть орфографические ошибки Дезире, которые так помогали ему представить ее себе.

Ошибки не было ни одной. Она писала из гостиницы-ранчо, расположенной, вероятно, с другой стороны этой появившейся накануне Долины Смерти, которая во второй раз была представлена на лицевой стороне открытки пейзажем, похожим на первый, состоящим из ущелий песочных и бурых тонов, придавленных неизменным индиго. Они провели целый день в этих горах; на следующее утро должны были поехать в Санта-Барбару. И надо же было, чтобы опять повторилось роковое название, уже начертанное ею на открытке, полученной вчера. Санта-Барбара… Текст заканчивался словами, удивившими его, ибо он уже не ожидал, что она когда-нибудь хоть словечком обмолвится о своем счастье; Я очень счастлива. Крепко тебя целую. Штемпель был датирован 2 июня; на конверте, как обычно, значилось; 9 часов утра. Открытку бросили в ящик в то самое утро, утро последнего дня.

Открытка была тоже последней. И ни одной орфографической ошибки, в которых так непосредственно обнаруживались ее наивность и простота; но на этот раз Дезире, видимо, особенно постаралась. Незначительные слова, похожие на исповедь, торжественное провозглашение счастья. И Крепко тебя целую. Последний вздох.

Эта жизнь в жизни, эти три дня (хотя отсрочка, подаренная иллюзией жизни через почту, не складывалась в три дня: от утра четверга до субботнего утра — всего сорок восемь часов), ход которых надо было бы остановить, пронеслись с головокружительной быстротой. Г-н Амбер преуспел в своем грубом натиске: подхваченный порывами коммерческой бури, директор вышел из задумчивого оцепенения. Дело Ле, решение которого вполне можно было бы отложить до следующей недели, теперь, когда оно завершилось, незамедлительно потребовало чрезвычайного внимания. И г-ну Кошу ничего не оставалось, как положить последнюю весточку поверх других глянцевых голубых открыток, убрать их в ящик и отправиться в контору, где г-н Соэ и двое других служащих уже ожидали, чтобы отправиться с ним в Антверпен и начать там составление описи имущества приобретенной фирмы. Вечером, возвращаясь в Льеж, он снова проспал всю дорогу.

Но на следующий день было воскресенье, день, ненавистный для одиноких людей. Он предвидел, что его пригласят в замок Бородача, и хотел бы избежать визита; но существовало дело Ле и необходимость отчитаться в том, что он обнаружил в течение первого дня изучения дел фирмы и описи. Утро прошло быстро: в конторе за последние дни накопилось много бумаг; до одиннадцати часов он занимался их разбором, затем состоялась длительная беседа с патроном. Отказаться от завтрака не удалось. Мадемуазель Ариадна была одета по-воскресному, в шелковое платье; г-н Кош не был уверен, сочла бы Мадлен безобразным этот цвет, который, на его взгляд вполне можно было бы назвать баклажановым. С беззастенчивой напористостью спиритка спросила у г-на Коша, какие послания он получил и не были ли они последними.

— Кстати, мосье Кош, — сказал патрон, — вам надо бы принести открытки дочери, чтобы мы в точности могли проследить маршрут ее путешествия по большому атласу.

Немного смутившись, г-н Кош признался, что открытки у него с собой. Пиджак действительно оттопыривался на уровне сердца, того сердца, которому мадемуазель Ариадна уже приписала расширение: он завернул их в небольшой пакет, собираясь попросить разрешения посмотреть атлас патрона, даже если тот и забыл о своем предложении. Выпив очищенного от кофеина кофе, все трое поднялись в археологический кабинет. Это была просторная комната, уставленная книгами и ящиками с картотеками; овального стола не хватало для исторических трудов, вдоль окон построили стеллажи, на которых громоздились планы и монографии. План раскопок, предпринятых в саду, занимал часть одной стены. За окном, в проеме между большими деревьями, довольно далеко был виден дом г-на Коша и окно, у которого он теперь каждый вечер долго вопрошал звезды.

На один из стеллажей — после того как отодвинули в сторону объемистую университетскую диссертацию, исследующую проблему расположения палаток Людовика XI и герцога Карла в ту знаменитую ночь, — возложили том большого атласа Соединенных Штатов.

Г-н Амбер вооружился большой лупой с черной ручкой; нужды в ней не было; г-н Кош первым указал пальцем на Золотой Каньон, оказавшийся почти на том самом месте, где он и предполагал. Затем они попытались определить место, где находилось ранчо на последнем этапе. Это оказалось потрудней; пейзаж, который был воспроизведен на открытке, можно было кое-как сопоставить с определенным местом благодаря шкале высот, данной в описании, и перекрестку дорог, который г-н Амбер разглядел в лупу на заднем плане открытки; но стоянка могла оказаться довольно далеко от того отеля, где была написана открытка.