Белая западинка. Судьба степного орла - [9]

Зима, собственно, уже наступила: травы на нашем лугу пожух‑ли, скучно чернели, припорошенные первым снегом. Заледенело густо заросшее резучей осокой озерцо. Заскучал и наш Мухомор: рацион его после обильного летнего разнотравья сильно оскудел.

Я показал Попову радиограмму. Он резко покраснел — верный признак, что друг мой чем‑то расстроен и начинает сердиться.

— А как же Мухомор? Нам‑то с тобой по зимнику подвезут корму. А скотина как же?

Верно! О Мухоморе мы не подумали.

— Какие сена были под носом! —бушевал Попов. —А теперь вот скотине жрать нечего.

Гневался Попов справедливо. У него в снаряжении и косы и грабли были, а вот накосить лошади хорошего лугового сена мы не удосужились.

— Чего же ты молчишь? — сердито выговаривал мне Попов. — Собирай людей, пойдём сено косить; не подыхать же скотине из‑за вашей бестолковщины.

— Да какое сейчас сено? Зима на дворе, —пытался я урезонить своего разбушевавшегося друга.

— Сено дрянь, это ты верно говоришь, но другого до тепла все равно не будет.

Попов привёл меня на замёрзшее озерцо. Без лишних слов он начал прямо по льду косить густую щётку ещё зеленой осоки. Следом мы сгребали грубое мёрзлое «сено» в копны.

В охотку, на лёгком морозце, работалось весело.

— Так это у нас не сенокос, а ледокос получается, — сказал я Попову.

— Сенокос–ледокос, — недовольно ворчал Попов. — Летом надо меньше ушами хлопать: травы‑то в пояс вымахали. И какие травы— душистые, сильные! Не было бы нашему Мухомору горя. А то вот теперь живи на мёрзлой осоке. Тебя бы этой осокой покормить…

— Кто же знал, Попов, что зимовать нам в этом распадке?

— Знать ты обязан, ты за свои знания жалованье получаешь.

Я не стал спорить. Чего же спорить, когда он кругом прав: сена Мухомору можно было накосить превосходного. Сами‑то мы примыкавшую к становищу луговину отлично использовали для создания себе комфортабельной жизни.

Когда наши пышные колымские травы зацвели, Попов отдал команду:

— Пошли мешки травой набивать, а то от голых‑то нар мозоли на боках.

Попов знал, что нужно. Несколько вечеров мы запасали траву и сушили её на рубленой кровле своей таёжной избы. Мы рвали зелень руками. Попов отбил косу и с крестьянской обстоятельностью выкашивал пахучие зеленые островки. По его совету мы набивали матрасные мешки туго, как только могли, так что внешним видом они походили на взбитые перины кустодиевских красавиц. Увы, только видом и только внешним…

— Так ведь с такого лежбища свалишься! —протестовали мы.

Но Попов был неумолим:

— Ничего, умнется.

Когда я в первый раз взгромоздился на свою «перину», то действительно едва не скатился. Круглая и толстая, как колбаса, «перина» на первых порах для лежания оказалась совсем не удобной, и я сказал под общий смех:

— Ничего, комфортабельно!

Попов покосился на меня с подозрением:

— А ты не ругайся понапрасну; говорю, умнется — спасибо скажешь.

Матрасы и в самом деле быстро умялись, и мы не уставали благодарить Попова за его предусмотрительность, оказавшуюся как нельзя более кстати.

Нам‑то жилось («комфортабельно», но больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мёрзлой осоке. Она стала его единственным пропитанием. К своему коню — преданной и безропотной животине — мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.

Первым не выдержал Попов.

— Жалко скотину, пропадёт. Из‑за нашей же глупости пропадёт, —вздыхал он, ворочаясь на своей постели.

Стали мы замечать, что самый пышный матрас в нашей хате, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. И однажды утром мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матрасе, а на полушубке.

— Куда же ты сенник свой подевал? — спросил я, догадываясь о случившемся.

— Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.

Попов не отличался многословием, изъяснялся он туманно и неопределённо. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.

В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрасы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но всё же сена.

Мухомор до тепла продержался, а мы с «комфортом» проворочались остаток зимы на полушубках.

ИМЕНИНЫ

Грибов и ягод на Колыме — вообразить невозможно.

Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте мы не по траве шли, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядрёные белые грибы. Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.

А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали причудливо–яркое панно из серебристо–серых, глянцевито–зелёных и багряно–холодных пятен.

А к июлю начиналась голубица — у нас её так называли, не голубикой. Целые долины чёрной нежной ягоды с дымно–сизым налётом.

Попов заставлял нас собирать грибы и ягоды. Все это он солил, мариновал, замачивал в подручной посуде и хранил до времени в натуральном холодильнике. Соорудить его в подстилавшей нашу землю вечной мерзлоте проще простого: выкопай неглубокую яму, выстели её зелёным мхом, сверху прикрой лапами кедрового стланика — и готов безотказный холодильник. На зиму соленья и маринады мы переносили в избу. В ней по углам, удалённым от железной печки, всегда держался иней.