Белая тень. Жестокое милосердие - [11]

Он так и не знал, почему обратил в шутку Светланины слова. Боялся разговоров? Немного. Хотя их могло и не быть. Боялся, что со временем все станет обыденным и трудно будет работать рядом? Боялся укоров совести?.. Имело значение понемногу все. Он опасался, что получит меньше, чем потеряет. А потеряет он много. Прежде всего — покой. Понимал, что это диктуют свою волю годы, пепел сердца, жара там осталось мало, и он не вспыхнул, потому что и не любовь это, она бы не дала размышлять так холодно и вести себя так рассудительно.

И вот теперь отступал вторично.

— А что… Степан Степанович еще в Москве? — сказал и понял, что нужно было сказать что-то другое, что он страшно оскорбил этим Светлану, повел себя как ничтожество. Понял тогда, когда слова еще были во рту, когда только произносил их, но уже было поздно.

Он вспыхнул, рассердился на себя и поспешил загладить сказанное, попытался вернуть все назад, хотя и понимал, что вернуть, наверное, нельзя.

— Мне и самому хочется выехать за город. За этой работой я уже забыл, как цветет сон. Поедем…

К его удивлению и опять же немного и к досаде, Хорол приняла закамуфлированное извинение, хотя и сказала:

— Степан Степанович вернулся еще вчера. А сон-трава и впрямь уже отцветает.

И пошла к двери своею мягкой, ленивой походкой.

Эта неопределенность на завтра, новая неопределенность отношений со Светланой Хорол испортила Марченко день и сабантуй, который сотрудники все же организовали вечером. А сабантуй был на славу. В самой большой из семи комнат лаборатории сдвинули столы, женщины застлали их чистой бумагой, украсили букетиками свежих зеленых веток, Юлий и Вадим приготовили «комнатный фейерверк». На закуску была колбаса, завтраки туристов, свежая редиска, лук и даже баночка черной икры. Мужчины перегнали три литра этилового спирта, а Борозна сделал «коньяк», который всем очень понравился, и все сразу сказали, что с нынешнего дня будут пить только «борозняк». Тем более что делать его просто: перегнать через порошок кофе воду и развести спиртом. Она становится прозрачной, как слеза, пахнет кофе, но не совсем кофе, запах этот специфический, очень приятный, В две бутылки Борозна добавил еще какой-то экстракт, и напиток обрел запах «эдельвейса». И хоть Борозна сегодня отказался возглавить группу, на сабантуе заправлял он. Организовал мужской хор, который пел шепотом, и это было очень смешно, провозглашал тосты, удивлял и смешил всех фокусами. Все это было тем более странно, что на подобных вечеринках он не бывал еще ни разу.

Глава вторая

Борозна заскочил к себе, надел пиджак и вышел во двор. Впереди на узкой асфальтированной дорожке белела высокая фигура, полы светлого плаща чуть раскрылялись, каблучки элегантных туфелек цокали задорно, звонко, в такт ходьбе покачивалась наброшенная тоненьким ремешком на мизинец черная лакированная сумочка. Борозну отделяло от Нели Рыбченко каких-нибудь пятнадцать — двадцать шагов. Если бы захотел, мог бы догнать за полминуты. Если бы захотел… Борозна поймал себя на этом лицемерии и чуть не выругался от досады. Ведь это совсем не случайность, что он вышел из института вслед за Нелей. И на вечеринку тоже пошел не случайно. Правда, привел его туда не какой-нибудь твердый расчет. Но и не то трепетное желание быть рядом, видеть, слышать, чувство тревоги и чего-то неожиданного. Просто он не был влюблен. Если бы его обуревало это чувство, он бы давно нашел способ подойти к ней. Ведь запомнил ее еще с прошлого года. Запомнил или, вернее, впервые увидел, как женщину, как красивую женщину, как чрезвычайно красивую женщину, на деснянском пляже, куда в одно из воскресений они выезжали всем институтом. Та отправная точка была чрезвычайно грубая, слишком плотская, даже циничная. Он лежал на песке рядом с Вадимом Бабенко, когда из кустов вышла в купальнике Неля, прошла мимо них к воде, и Вадим молча, в одно мгновение начертил пальцем на песке ее фигуру. Начертил почти точно, не гиперболизируя. Фигура у Нели была совершенная, и не то чтобы точеная — не было этой тончайшей талии, этих «по-современному» длинных ног, а все же была гармония, почти полная идеальность, женственность и привлекательность. На песке же было нечто похотливое, даже вульгарное (а может, то было не на песке, а на лице у Вадима, просто он охватил все разом), даже Вадим понял, что это вульгарно, непристойно, и стер рисунок. Почувствовав, что Борозна понял все, и почему-то все же желая остаться в его глазах ловеласом, грубым и опытным волокитой, сказал:

— Пончик.

Борозне это не понравилось, особенно не понравилось потому, что это сказал всегда корректный и воспитанный Вадим, и он бросил почти со злостью:

— Нельзя так.

— Почему? — не согласился тот.

— Хотя бы потому, что мы работаем вместе.

Но в мыслях смотрел на Нелю почти такими же глазами. Потому и рассердился. «Хорошо было бы провести с нею неделю в палатке у реки… Или поехать к морю…»

Словно почувствовав, что они говорят о ней, да, пожалуй, она и не могла не почувствовать, ведь прошла мимо них и они смотрели ей вслед, Неля, выйдя из воды, присела возле них. Сняла купальную шапочку, и по плечам рассыпались волосы. Они у нее очень светлые, струящиеся, как чистая речка, густые — она откидывала их красивым и, наверное, заученным движением полной руки, — к удивлению Борозны, были свои, не тех медноватых, платиновых или еще каких-то там цветов таблицы Менделеева, а соломенно-белые, так и отливали солнечным светом. Она носила их в тугом узле, и это тоже было красиво — смуглое лицо строгого, почти римского профиля и тяжелый узел светлых волос. Глаза у нее большие, зеленые, губы чувственные, властные, властность и чувственность как-то удивительно сочетались, и это тревожило. А вот ресницы, длинные, пушистые, не гармонировали со строгостью губ и всего лица, она их тоже не красила — может, раньше красила, а потом поняла, что теряет от этого. На ее лице в разлете серпастых бровей, в уголках губ лежала суровость, Борозна расценил ее как ненастоящую, чтобы отпугивать всяческих уличных и второсортных поклонников, — видимо, она знала себе цену. Да, она была уверена в себе, в своей красоте, в своем месте в жизни, может, немного и переоценивала себя, но, как грубо подумал он, переоценивать было что. Правда, он тогда так и не разгадал Нелю. Ему казалось, что в ее характере действительно было что-то острое, может, чуть умышленно наструненное, натянутое, что эта острота у нее во всем: в порывах сердца, может быть, наибольшая наструненность и глубина, именно строгость и глубина, а может, и еще что-то — безудержность, несдержанность, и это тоже влекло и волновало. Но справедливы ли его догадки, он так и не узнал. И не пытался узнать. Им как-то не выпадало познакомиться ближе (он преимущественно пропадал на строительстве установки, в институт наведывался редко и почему-то не делал попытки приблизиться). Что-то словно бы сдерживало его. Может, именно то, что он не знал ее, боялся какой-то неожиданности… Этот ее смелый, даже дерзкий взгляд, этот прищур опытной женщины, в котором и понуждение, и предостережение. Тогда зачем он пошел сегодня на вечеринку? Зачем там из кожи лез, чтобы ей понравиться? Она, видимо, догадалась, что весь этот его фейерверк ради нее, потому что несколько раз взглянула на него — не то поощряя, не то насмехаясь. Ну и пусть догадывается. Разве не этого он хотел?