– и он несся, не глядя на маршрутный лист, почти наудачу, весь подавшись вперед, словно силой взгляда мог сладить со всеми трудностями пути, с угрозой заноса, с загадкой внезапных спусков – разгадка приходит позже, с опытом, когда вырабатывается бессознательное и безошибочное ощущение смертельной опасности; обгоняешь машины и повозки, и нет времени переключить указатели поворотов, гудишь, гудишь, вниз по зигзагам горной дороги, как в бреду, жми – убавь, жми – переключи, а волнуешься – волнуйся в одиночку, помощника нет, вдова экономит денежки на зарплате для помощника, шестьдесят – восемьдесят – сто,
там сразу видно, у кого хватит силы в пальцах и в мужском его хозяйстве на то, чтобы справиться с баранкой, у кого не дрожат ноги от страха, а кто боится, тот пускай покупает собаку, тому незачем тратиться на водительские права; а глаза слипаются от желания спать, а пальцы ватные от усталости, а тело ноет от головокружительных скоростей, но нужно гнать вперед, сто – восемьдесят, восемьдесят – сто, сигналишь, сигналишь, словно взывая о помощи, либо пытаясь отвлечься, чтобы не свалиться на баранку и не загреметь невесть куда по какой-нибудь тропинке, где притаилась смерть, выжидая, когда ей удастся отправить на отдых водителя, мертвецки пьяного от желания спать, а другие машины наезжают сзади – вперед, вперед, кто приедет первым, получит премиальные, каждый за себя, выезжаешь на середину дороги, срезаешь на поворотах, лишая других возможности обгона, а хотят обогнать, пускай расплющатся, слетев вниз по откосу или врезавшись в дерево, потому что середина дороги принадлежит головной машине, а дорога узкая, на всех не хватает, а денег еще больше не хватает, так что приходится ставить на карту всю свою жизнь целиком, восемьдесят – сто, жми-жми, и всякому хочется прослыть чемпионом дорог среди прочих водителей автофургонов с рыбой, хотя на этих дорогах люди и теряют вкус к жизни – может, потому, что хотят жить получше, тут и эгоизм, и бравада, лишь бы привезти рыбу на рынок первым, чтобы пошла по цене повыше, сигналишь-сигналишь, но не слышишь сигналов тех, кто хочет тебя обогнать, ведь машины не могут пролететь по воздуху над остальными, а ты намеренно поднимаешь пыль, тучи пыли из-под колес, чтобы обволокла машины твоих товарищей, застя им дорогу, и чтобы они сбавили скорость и отстали еще больше; сумей продержаться на шоссе – или под откос со всеми потрохами; если за рулем парень с горячей кровью, то скорее ринется прямо в зубы к смерти, чем позволит, чтобы другие над ним насмехались, когда он входит в таверну, чтобы перекусить на скорую руку, выпить литр, спросить колоду карт и сыграть в суэку на деньги.
– Если нынче ночью ты выкинешь со мной ту же штуку, что вчера… Я с тобой говорю.
– В чем дело?
– Как бы не пришлось мне выпустить из тебя потроха вот этим ножом.
– У тебя что – дома есть запасная шкура?! На сколько пядей?
– Мужчин на пяди не мерят.
– Смотря кого и смотря кто сумеет снять мерку. С меня например – только портной и армейский сержант.
– Либо гробовщик, когда будет тебе гроб выбирать.
– Не будем про мертвых.
– А ты не делай того, что вчера. С товарищами так не поступают…
– Ты с каких пор этим делом занимаешься?!
– С тех самых, когда ты еще кобыл пас.
В разговор встревает Ромуалдо, подпускает шуточки, чтобы предотвратить взрыв. Сам смеется своим же шуткам, смеется тому, что слышит в ответ. На рыбных трактах он появился лет десять назад. Дважды попадал в катастрофу. Теперь всегда приезжает последним, говорит, лезть из кожи – не по нему, но на самом деле дрейфит: стал бояться дорог и машин. Тайным страхом.
Ромуалдо принимается тасовать карты, а Антонио Испанец между тем грызется с Зе Мигелом: сопляк, если хочет его надуть, пускай второй раз родится. Заказывают бутылку вина. Игра идет на деньги и на вино. Вино из тех, что ударяет в голову: больше пятнадцати градусов; его прозвали «задний ход»: после него многие, когда встанут, собираясь уйти, невольно пятятся.
Они уже покемарили в кабине, но недолго: как бы рыбачьи лодки с уловом не вернулись с моря еще до зари, тогда, стоит лишь зазеваться, другие машины опередят тебя часа на два, на три, осрамишься и перед хозяином, и перед всеми торговками-рыбницами, ожидающими товара.
Зе Ромуалдо сдает карты, в козырях – черви, снова раскуривает почти докуренную сигарету, морщится всем своим изможденным лицом, улыбается – у него хорошая игра; а Антонио Испанец засучивает рукава рубашки, чтобы Зе Мигел видел, какая у него татуировка на левой руке.
Они терпеть друг друга не могут из-за вдовы.
Испанец демонстрирует татуировку, чтобы напомнить партнеру о том, что в армии был штрафником: его на три года упекли в форх Элвас; но сейчас он хорохорится и грозится не столько потому, что намерен пустить в ход силу, сколько потому, что хочет нагнать страху на окружающих, хотя отчаянное и высокомерное выражение его голубых глаз и может испугать того, кто его не знает. Но Зе Мигел видит его насквозь: ему-то известно, сколько раз пытался Испанец добиться успеха у вдовы и сколько раз – счет им потерян – она выставляла его на улицу. Здоровенный мужлан, деревянный чурбан.
