Белая Русь - [9]

День был базарный, и на улицах людно. По узким улицам к центру города шли мужики и бабы. Грохоча по мостовым и поскрипывая, тащились повозки с живностью. По тому, как уверенно ехал купец, Алексашка понял, что в Пинске он бывал и город знает. Из проулка свернули на главную улицу, которая вывела к площади. В центре ее помост. Возле помоста — толпы. Над головами людей пять всадников со сверкающими на солнце пиками. На помосте колченогий дюжий детина в синей посконной рубахе с закатанными до локтей рукавами. В руках у него плеть. «Секут… — подумал Алексашка. — Подальше бы от греха…» Помахивая плетью, детина кричит хрипло и протяжно:

— Тащ-и-и Ивашку-у!..

Два гайдука вытолкали на помост Ивашку и начали срывать с него рубаху. Ивашка покорно повалился на топчан, вытянув вперед длинные, жилистые руки. Гайдук прихватил руки ремнем, а сам уселся на Ивашкины ноги. На помост по шатким, старым ступенькам взобрался старый, плюгавый чтец, а может, писарь магистрата.

— Тишей! — гаркнул детина. — Сказку читамо!..

Чтец высморкался на помост, вытер нос рукавом и, щурясь, загундосил. Помятый листок дрожал в хилой руке.

— А подмастерье Ивашка удрал от цехмистера… а господ своих не почитал… а словами паскудными обзывал и задолжал пану два злотых…

— Где же взять ему те злоты? — послышался из толпы робкий голос.

— Тишей! — детина помахал толпе плетью.

Чтец гундосил:

— А судом магистратовым предписано сечь нещадно Ивашку тридцатью плетями и, наказав, в долговую тюрьму посадить…

В толпе заревела баба Ивашки. Детина закатал повыше рукава. Алексашка услыхал, как коротко свистнула плеть.

— Чего плевало раскрыл?! — крикнул Алексашке купец. — Или никогда не видел? Поехали!

Как секут чернь, Алексашка видел в Полоцке. И плети здесь такие же. Только в Пинске, в отличие, сказку читают. А долговые тюрьмы что здесь, что там — одинаковые.

Ивашку отхлестали быстро. Не успел купец повернуть коня, как долетел с помоста истошный вопль. На лоб мужику приставили раскаленное клеймо с четкой надписью «ВОР».

— Что крал? — придержав поводья, Алексашка склонился к брюхатой бабе.

— Под мостом в Пине рыбу ловил… — вздохнула баба и, перекрестившись, заплакала.

Алексашка задергал повод. Следом за купцом свернул в одну улицу, потом во вторую. Остановились у небольшой хаты с двумя оконцами. Купец толкнул ветхие ворота, и они раскрылись. Алексашка отбросил подворотню. Заехали во двор.

Из хаты вышел рослый, широкоплечий мужик с русой подстриженной бородой. Такие же русые волосы подстрижены на голове в кружок. Он был в синей холстяной рубахе, перехваченной бечевкой, синих штанах и капцах на босу ногу. Неторопливо посмотрел на купца, на Алексашку, в большой сильной ладони зажал бороду и, не здороваясь, словно виделся уже сегодня, спросил:

— Приехал?

Купец снял шапку.

— Не ждал?

— Нет, — признался хозяин и, посмотрев на Алексашку, спросил: — Вдвоем ездите?

— Коваля тебе привел. Хлопец дюжий и жилистый. Или не нужен стал коваль? — Моргнув загадочно Теребеню, кивнул: — Этот и есть седельник Иван Шаненя. Пойдешь к нему в каморники.

Алексашка ухмыльнулся: говорил купец так, будто все было решено и договорено.

— Идите в хату, — предложил Шаненя.

Хата у Шанени небольшая, но уютная. У дверей, в углу — печь. От печи до стенки полати, накрытые цветастыми постилками. Чисто выскобленный стол в углу, лавка и большой дубовый сундук. Пол не земляной, а дощатый. В хате порядок. Алексашка понял, что смотрят его дородная дебелая баба и девка, дочка Шанени. Алексашка уселся на лавке.

— Сходи, Устя, воды. Мужики умоются с дороги, — сказал Шаненя дочке. — А ты, Ховра, доставай из печи и потчуй.

Устя принесла воды. Умывались во дворе, над дежкой. Устя черпала коновкой и лила на руки Алексашке.

— Студеная. Не из криницы?

Устя не ответила. Алексашка глянул на девку и не захотел больше ничего спрашивать: толстогубая, с острым, как у сороки, носом, рябоватым лицом. Ни в мать, ни в Шаненю. Плеснула на руки с коновки, повесила полотенце на частокол и пошла в сени. «Не понравилось, что чужие люди в хате», — подумал Алексашка, вытираясь. От холодной воды прошла усталость.

А в хате на столе уже ждали преснаки, толченый лук с квасом, просяная каша. Сели мужики за стол, а бабы вышли из хаты.

— Как оно, житье-бытье в Пиньске? — купец затолкал в рот пахучий преснак и шумно хлебнул квас с луком.

— Теперь везде одинаково, — подумав, ответил Шаненя.

— Пожалуй.

— Работы паны набросали по горло. В ход пошла сбруя. Хомуты пошивай только!

— Что ж, прибыль добрая! — обрадовался купец. — А начнешь брички и дормезы делать — пойдут талеры.

— Тебе, Савелий, ведомо, что на моих бричках далече не уедешь… — Шаненя затеребил бороду. — И еще, в обиду не прими, чернь стала побаиваться казаков.

— Про это я знаю. — Купец опустил голову. — Шановное панство молву пустило…

Внимательно слушал Алексашка разговор и не мог понять, что к чему? Совсем стал непонятным купец Савелий. Все полусловом, все намеками.

— У молвы язык длинный и острый.

— Зря, Иван, верит люд. Хмель не ворог Белой Руси.

— Не говорил, что все верят, — перебил Шаненя.

— Обожди, выскажу… И казаки не вороги. Думаешь, не знает гетман об этом?.. Знает! У него сердце болит денно и нощно. Может, и случилось, что сдуру казак секанул саблей по скотине. Лес рубят — щепки летят, Иван. — Купец положил тяжелую ладонь на грудь, смотрел Шанене прямо в глаза. — Гетманову грамоту привез. Своей рукой учинил Хмель.