Белая Русь - [17]

Второй день Алексашке нет работы — уехал Иван Шаненя за железом. Должен был вернуться еще к обеду, да задержался. Алексашка уже знает, что дормезы и дробницы на железном ходу Шаненя делать не будет. Не нужны они. Неделю назад отковали две оси для передков, несколько шворанов и поставили на виду, у дверей кузни: если придет кто, пусть смотрит.

Мысли Алексашки прервал далекий, знакомый голос Усти:

— Алекса-а-ашка-а!..

Приподнялся нехотя, отозвался:

— Иду-у!

Подошел к хате, во дворе увидал Устю.

— Соскучилась?

— Чуть не плачу! — фыркнула Устя. — Папаня приехал. Сказал, чтоб в кузню шел.

Возле кузни Шаненя распрягал вспотевшего коня.

— Едва дотянул воз, — жаловался Иван. — А дробницы словно пустые. Двадцать пять пудов железа запросто спрятались и не видать.

— Далеко брал?

— Далече… Давай снимем с воза, да побыстрее.

Железо перенесли в кузню и завалили мешками с углем. Потом присели на завалине.

— Как там Карпуха?

— Отходит помалу, ворочается. Но памяти все нет. Блестят глаза, смеется, говорит абы-что. Ни Устю, ни Ховру не узнает.

Шаненя долго сидел молча. Что думал — не говорил. Но Алексашка понимал: неспокойно на сердце у Ивана. В Пиньске назревают события, которые могут кончиться неведомо чем. В мужицких хатах впотай все чаще говорят о казаках, которые должны прийти на выручку от панского гнета, и будет на Белой Руси вольница, как на Дону. Но в разговоры эти мужики не верят. Иван Шаненя решил сходить к православному владыке епископу Егорию. Владыка увел Шаненю в свою опочивальню и до полудня просидел с ним взаперти. С гневом рассказывал Иван о том, что чинят, иезуиты. Епископ Егорий слушал, потупив седую голову, и губы его беззвучно шевелились.

— Знаю, человече, все знаю. И патриарху Никону все будет ведомо…

От Егория шел с легким сердцем. А теперь Карпуха разбередил душу снова.

— Пойдем-ка спать. Завтра на зорьке застучим…

На зорьке оба были в кузне. Шаненя приподнял горбыль, прижатый к крыше, и вытащил завернутую в тряпку саблю. Бережно вытер рукавом сверкающее полотно и, сжав деревянную рукоятку в широкой, сильной ладони, приподнял ее над головой.

Сабля была не длинная, с необычно широким полотном, вдоль которого от рукоятки и до носка тянулись две узенькие ровные полоски. Возле рукоятки — сверкающие медные усы. Таких сабель Алексашке не приходилось видеть, хоть в Полоцк разный чужеземный люд заглядывал: и свейские рыцари в латах, и немцы в шлемах со спускающимися забралами, и английские мушкетеры, и испанцы со шпагами… Кто носил эту? В каких боях сверкала она? Чью кровь отведала? Все было загадкой.

— Где такую раздобыл?

— Долгий рассказ. — Шаненя сосредоточенно рассматривал сверкающее полотно: не появились ли крохотные, предательские пятнышки ржавчины. — От деда досталась. Дед с Наливайкой ходил. А там, еще раньше, будто добыл ее в бою с татарами, что на Пинск набегали за ясыром и полонянками.

— Не на Руси кована, — заключил Алексашка, рассматривая саблю. — Железо отменное.

— Откуешь такую? — Шаненя хитровато прищурил глаза.

— Нет, пожалуй, — признался Алексашка и щелкнул ногтем по полотну. — Тут пазы. Их на токарном станке делали… Такой станок видел в Полоцке. За кузней конь по кругу ходил и вертел дышло. От дышла привод на шестеренках. Резчик в тисках зажат. Он стружку снимает и паз точит. Заморский станок.

— Без пазов откуешь?

— Откую! — уверенно ответил Алексашка.

— Бери! — Шаненя бросил к ногам полоску железа.

Долго возились с углями — отсырел за ночь трут, и Алексашка насилу выбил из него искру. Раздул в ладонях и подсунул под сухую бересту. Та затрещала, свернулась в колечко, задымила и вспыхнула. Заухкал кожаный мех, и сразу запахло сладковатой гарью березовых углей. Раскраснелись угольки, и пошел от них жар. Алексашка закачал сильнее дышло, и после каждого взмаха в лицо ударяла теплая упругая волна. Теребень подхватил клещами железо, проворно расшевелил им угли и всунул поглубже полоску. А рядом воткнул длинную ось, которую отковал несколько дней назад.

Пока в горне разогревалось железо, Шаненя на доске прикидывал угольком размеры и контур сабли, топтался по тесной кузне, потом вышел и долго свистел Полкану — лохматому чуткому псу. Тот примчался, завилял хвостом, затерся ласково о ноги хозяина. Шаненя накинул на шею собаке веревку и конец прицепил к двери.

— Лежи!

— Должно быть готово, — Алексашка вытащил из горна железо. Оно было искрящимся и бледно-розовым.

Полоску положил на наковальню и быстро застучал молотом, повторяя после каждого удара: «Га!.. га!.. га!» Дождем сыпались с наковальни белые искры и, едва касаясь земли, гасли. Алексашка стучал, ворочая железо то на одну, то на другую сторону.

— Мягкое, — неодобрительно покачал головой.

— Что поделаешь! Еще раза три выколачивать придется, — решил Шаненя. — Воздуха в нем много. А пан Скочиковский хвалил, что лучшего не найду.

— У купца одно на уме: продать.

— Для дормеза, может, лучшего и не надо.

Дважды Алексашка нагревал железо и выстукивал его тяжелым молотом. Потом калил, отпускал, снова калил и старательно выбивал. Покрылся испариной лоб, и вымокла рубаха на плечах. Только к полудню вытянул железо в нужную длину, заострил конец, слегка выгнул в полудугу. Потом выбил черенок. Раскалил последний раз в горне и бросил в длинное деревянное корыто с ржавой водой. Мгновенно запузырилась, зашипела вода, выбрасывая клубочки пара.