Белая Русь - [12]

Шаненя поджал губы.

— Не пойму твоего совета.

Мешкович замялся, но продолжал:

— Старики еще помнят, как пятьдесят год назад Наливайка брал Пинск. Захватили мужики город, разбили маенток епископа Тарлецкого… Он-то был зачинщик Брестской унии. А потом что? Как были в крае иезуиты да униаты, так они и остались. Наливайку свои же казаки выдали… И качался Северин на веревке в Варшаве. Тем и кончилось.

— К чему это все, Гришка? — не стерпел Шаненя.

— Я не ворог, Иван, — Мешкович постучал кулаком по своей груди. — Как бы хуже не было?.. Пока есть, слава богу, хлеб и ремесло. Другой раз перетерпеть стоит.

— Не буду! — Шаненя заскрипел зубами. — Не буду, Гришка! И Ермола терпеть не будет. И Алексашка не будет. Спроси у него, что чинят паны иезуиты в Полоцке. Он тебе расскажет, как чинши дерут с бедного люда. А в Гомеле что деется? А в Слуцке? Прошелся Наливайка с саблей — полвека были спокойны паны, шелковые были. Теперь другой час настал. Казаки не дадут погибнуть.

— Казаки?.. — ухмыльнулся Мешкович. — Казаки про свою землю думают. А на Белую Русь идут не затем, чтоб тебя боронить от панов. Чужими руками жар грести надумали. Туго им — сюда подались. Кончится война, и уйдут к себе в степи. А тут хоть пропади пропадом!

— Брешешь! — сурово перебил Шаненя. — Черкасы в Белой Руси выгоду не ищут. Пожива им тоже не нужна. Не татары. А то, что сюда подались, нет дива в этом. Нам туго будет, к черкасам пойдем. Помни, с Украиной стоять надо вместе.

— Собаки брешут, Иван. — Обиделся Мешкович за резкое слово. — Я свою думку высказал.

— Я тоже так думаю, Гришка, — вмешался молчавший до сих пор Велесницкий. — У нас с черкасами один-единый шлях; под руку московского царя.

— Не знаю, — вздохнул утомленно Мешкович. — Каждый мыслит по-своему. Что голова — то розум. Ты саблей с паном говорить хочешь, а я думаю — добрым словом. Живой человек живого понять может…

— Понимали тебя иезуиты до сего часа?

Мешкович встал с лавки, подошел к оконцу, пригнулся. Не мог различить сквозь мутное стекольце, прошел ли дождь. Сверкнула молния, и раскат грома, казалось, встряхнул хату. Мешкович отпрянул от оконца. Но дождя уже не было. Гроза прокатилась над городом, и лиловая туча тяжело поплыла за высокую крышу иезуитского коллегиума.

Шаненя раскрыл дверь. В хату пошел легкий, прохладный воздух, от которого дышалось легко, свободно.

— Надо идти.

— Твоя воля. Я думал, что придешь, посидим, поразмыслим все разом. Ан с тобой не поговоришь.

— Баба хворая лежит, — уклончиво ответил Мешкович.

Шаненя и Велесницкий понимали, что баба — только отговорка. Не хочет Гришка вести разговор. Шаненя ничего не ответил Мешковичу. И тот, нахлобучив шапку, тяжело переступил порог.

— Не пойму, чего он приходил, — развел руки Шаненя.

И все же Шаненя понимал Мешковича. Он, Гришка, как и все, ненавидит извечных ворогов — панов-пригнетателей. Ненавидит и боится их. В душе не меньше, чем другие, радуется, что Хмель сечет и учит разуму спесивую знать. А поднять руку на заклятого ворога своего — не хватает ни силы, ни мужества. Надеется и ждет, что заговорят у пана разум и совесть.

— Ты все слыхал, Алексашка. Как ты мыслишь? — Шаненя припал локтем на стол, пристально вглядываясь в угол, где сидел Теребень.

Разговор в хате, свидетелем которого стал Алексашка, внес сумятицу в его голову. Он и представить не мог, чтоб был разлад между мужиками. Оказывается, не все так просто, как думалось раньше. Что ответить Шанене, если жизнь его пошла по новому, неизведанному, руслу и чувствует он себя словно в водовороте. Он не сторонился этой жизни, ибо понимал, что лежит перед ним одна-единственная дорога.

— С черкасами разом… Осилим панов или нет, а разом…

Облегченный протяжный вздох вырвался из груди Шанени. В первый раз, когда встретился в корчме с Савелием, уже тогда понял, что меряться с панами силой — надо иметь отвагу. Но соглашался с тайным посланцем гетмана Хмельницкого, что под лежачий камень вода не течет. В степях Украины много черкасов сложило головы в боях с панством. И немало сложит еще. Прежде чем дать согласие Савелию поднимать чернь и ремесленников в Пинске — думал о себе. Может статься, что и ему сидеть на колу. Это не тревожило сердце. Главное — разумом решиться на такой шаг. И решился. Не принял в обиду Шаненя слова Мешковича. Это его, Гришкино, дело. Неволить никого не станет. Пусть поступает как хочет, как совесть ему велит. Только больно, что в трудный час у христианина не пробудилась душа.

Смеркалось. В небе медленно ползли густые синие облака. От них веяло холодом. А на горизонте справа, и слева, и за Струменью-рекой сверкали молнии и долетали до города глухие, далекие раскаты грома. И казалось Ивану Шанене, что не молнии, а сабли сверкают и гремят кулеврины в хмуром и всклокоченном небе Белой Руси.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Алексашка прижился в хате Ивана Шанени. Оказался Иван человеком добрым, работящим. Ремесло свое знал хорошо и, видно, потому в Пинске был всеми уважаем. Сбруя, которую делал Шаненя, была отменной. Для нее Иван доставал кожу мягкую и крепкую. Лямец делали ему шерсточесы по заказу. Товар свой Шаненя не стыдился показывать и чужеземным купцам. Те хвалили. Алексашка к сбруе не касался. Во дворе Шаненя соорудил крохотную кузню, поставил небольшой горн. Как вначале говорил ему, задумал делать дробницы на железном ходу. На таких нынче приезжают немецкие и курляндские купцы. В подтверждение своего намера привез два воза крупных березовых углей, молоты, клещи, корыто для закалки и остуживания железа и круглое точило.